Забвение

Засим: «Даже не занимай мое время этими разговорами, ведь любой мужчина знает, насколько это абсурдная и тривиальная тема в сравнении с множеством других супружеских конфликтов и проблем. Другими словами, «de minimis non curat»[36], или «вся эта тема принципиально ниже моего внимания», – ибо таким была суть, или «соль» жеста, с каким отчим Хоуп пренебрежительно переложил, или «спихнул», на мои плечи это деликатное бремя, изобразив свой фирменный жест высмеивания, или «сатира», который до сих пор прочно ассоциируется с ним у всех братьев и сестер моей жены и которому ее старший сводный брат, Пол, успешный предприниматель в области автоматизированного медицинского и стоматологического биллинга на аутсорсе, столь необычайно подражает по сей день, когда наши семьи собираются вместе на праздники в экстраординарной фазенде Пола и его жены Терезы, находящееся в Си-Гирте, где зимний прибой грохочет о скалы с башней маяка, закрытого «Береговой охраной» с тех пор, как его функции устарели после введения навигации по GPS, или «спутнику», и где как «родные», так и «сводные» братья и сестры, и их супруги, и семьи собираются в норвежских свитерах с утепленными термосами горячего сидра на базальтовых утесах средь пульсирующих криков чаек понаблюдать за грохочущем прибоем и далекими огнями парома с Пойнт-Плезанта, плывущего на север по Береговому Каналу навстречу Статен-Айленду – пейзажи в железно серых и темно багровых тонах и, с точки зрения моего вкуса, в высшей степени пустынные. Сознательно или нет, этот мануальный жест идеально побуждал реципиента ощутить себя никчемным дураком или занудой, а чувства «Отца» обо мне и моем месте в «семейной динамике» в целом никогда нельзя было назвать тонко завуалированными. Теперь с нашими лагерами «Фейгенспан» на маленьком, дубовом подносе из светлого дерева появилась Одри Боген, с кем в раннем отрочестве близко играла наша собственная Одри, пока дела Джека Богена не зашли в упадок и их жизни не приняли драматически крутой поворот, и кто уже сейчас была матерью-«одиночкой» и профессиональной официанткой в «19 лунке» «Раританского клуба» (для многих созревающих девочек-подростков в кругу сверстниц нашей Одри она стала примером назидательного образца – где один из ее детей откровенно межрасовый), и отчим Хоуп воспользовался эксклюзивной для мужчин престарелого возраста прерогативой с молодыми девушками, как то: неприкрыто и оценивающе смотреть на лицо, форму и физическое тело молодой, симпатичной официантки, пока она ставила стылые кружки и объявила о намерении принести нам новые закуски. Престарелый возраст и физическая дряхлость «Отца», другими словами, в глазах молодых девушек придавали неприкрытости этого взгляда – который во времена моей юности в Уилкс-Барре именовался «поедать [ее] глазами», – непосредственность, ребячливость и почти «невинный» или безобидный вид в противоположность сальному или скабрезному. С этим качеством (или, так сказать, отсутствием оного) я, конечно, был знаком не понаслышке или «на горьком опыте», ведь с тех пор, как наша собственная Одри вошла в переходный возраст – чье начало у девочек современных времен как будто все время наступает все раньше и раньше – и физически «созрела» или (в обороте моей жены) «округлилась», то же, конечно, относилось к другим членам из группы сверстниц, с кем она «зависает» или кого приводит домой и берет на прибрежный отпуск и\или сплавы на каноэ в июне, июле или начале августа; и в случае некоторых более преждевременно «созревших» или симпатичных из этих сверстниц конфликт между естественным позывом, или инстинктивным желанием, смотреть на них как любой взрослый, «настоящий» мужчина против очевидных социальных ограничений, встающих во весь рост из-за моей роли приемного отца их подруги, становился в отдельных случаях таким неловким или болезненным, что я едва мог заставить себя смотреть на них или едва даже признавать их присутствие – феномен, который наша собственная Одри – неудивительно – редко даже замечала, но который иногда досадовал Хоуп вплоть до той степени, что раз или два во время супружеских споров она ставила на смех мое болезненное смятение и утверждала, что предпочла бы – или ее более уместный термин: «больше бы уважала», – если бы я просто, открыто глазел или пялился, нежели, практически парализованный, игнорировал с напускной небрежностью, словно я думал обмануть хоть кого-нибудь с глазами в голове, наблюдавшего мою печальную пантомиму с жалостью и отвращением. Ввиду серьезного нарушения сна, разлада с Хоуп и проблем в моем отделе компании, где я служил Заведующим Ассистентом Диспетчера в отделе Систем (и где предоставляли аутсорсовые системы и хранилища данных и документов для ряда страховых операторов малой и средней руки в Средне-Атлантическом регионе), мое хроническое расстройство достигло степени, когда иногда я чувствовал подступающие слезы, что в «19 лунке» с отчимом Хоуп, конечно, было бы немыслимой оказией. Иногда за рулем я часто боялся, что со мной станется инфаркт. Затем в предсказуемой, но куда более тревожной стадии волны дезориентации мне померещилась странная, статичная, галлюцинаторная картина или мысленный «кадр», «сцена», Фата Моргана или «морок» об общественном телефоне в аэропорту или в линейном ряду или «череде» общественных телефонов железнодорожного пассажирского терминала, который звонит. Приезжие торопятся мимо, или «окольными путями», иногда с багажом и другим личным имуществом в руках или на колесиках, шагая или торопясь мимо, пока телефон, по-прежнему в центре моего вида на сцену или картину, все звонит без конца, упорно, но остается без ответа, тогда как больше ни один из других телефонов в «череде» телефонов не занят и ни один из прилетевших или приехавших не обращает внимания и даже не взглянет на звонящий телефон, в котором вдруг чувствуется нечто ужасно «трогательное» или горькое, заброшенное, меланхоличное или даже зловещее, в этом безостановочно звонящем и остающемся без ответа общественном телефоне, и все это как будто или словно происходит одновременно и бесконечно, и, так сказать, «безвременно» и сопровождается несообразным ароматом шафрана.