Забвение

И все же я в большей части отказывался поучать либо утешать ее по поводу того, что просто не может быть правдой. Даже в браке должны быть пределы. После первоначального периода прошлым августом, когда я еще пытался договориться или сойтись с Хоуп «in situ»[39] в темной спальне, сообщив, что на самом деле даже не спал и чтобы она возвращалась ко сну и все забыла, что это только сон (однако эта реакция столь раздражала и провоцировала ее, что ее голос начинал резко подниматься в таком «тоне», и я из-за расстройства в следующие часы лишался всякого шанса на сон), затем я впоследствии пытался или старался отказываться отвечать «in situ» или каким-либо образом замечать ее жалобы по поводу того, что я не даю ей уснуть, а ждал утра следующего дня, чтобы возразить, что я даже еще не спал, и мягко обратить внимание, что ее взбудораженные сны о моем «храпе» становятся все усугубленней и чаще, и побудить обратиться к какому-нибудь врачу и, возможно, справиться о лекарстве. И все же Хоуп в этом месте показала себя твердой и неуступчивой, настаивая, что из нас именно я был тем, «кто спал», и что если я не могу или не хочу это признать, мой отказ «верить» ей только указывает, что я, должно быть, отчего-то «[на нее] сержусь» или, возможно, бессознательно желаю ей «зла», и что если кому-то здесь и нужно «обратиться к врачу», то не мне ли, – чего бы, со слов Хоуп, я бы не поколебался сделать немедля, если бы мои уважение и забота о ней хотя бы чуть перевешивали мое собственное эгоистичное желание быть «правым». Еще хуже было некоторыми утрами, когда она, так сказать, «брала пример» с лексикона «родной», или биологической, сестры Вивиен (дважды разведенной «галогеновой» блондинки и энтузиастки многочисленных групп и движений так называемых «Поддержки» или «само-помощи», с которой Хоуп была чрезвычайно близка до «раздора») и обвиняла меня в том, что я в «отрицании» – любое отрицание оного обвинения, разумеется, раздражающе его подтверждало. Однако раз или два, в первые зимние месяцы, я, признаться, уступил и с фрустрированным стоном или вздохом перенес постельное белье со своей кровати по коридору в «Гостевую» спальню и пытался «переночевать» или уснуть там, среди кружевных пастелей, шафрановых божков и запакованных остатков недавней юности нашей Одри, лежа совершенно спокойно и неподвижно и едва дыша, и прислушиваясь к, возможно, звукам дальше по коридору нового пробуждения Хоуп, которая поднялась и обвиняет теперь пустую или незанятую кровать в «храпе» и «[ее] невозможности уснуть» – в поисках неоспоримого подтверждения, кто на самом деле спал, а кто лишь невинная жертва чужого сна о невозможности уснуть. Лежа в одиночестве, я представлял, как слышу что-нибудь наподобие раздосадованных криков и жалоб, моментально встаю, чтобы быстро преодолеть коридор, ворваться в дверь нашей спальни с чем-то наподобие триумфального «Ага!», – однако, переполненный фрустрированными и раздраженными гормонами, я посвятил столько усилий и концентрации бдительному выслушиванию любого звука или движения из нашей спальни, что не сомкнул глаз ни на секунду или «йоту» за всю ночь в бывшей кровати Одри, и на следующий день тем не менее должен был по-прежнему встать и отправиться на работу, пытаясь продраться и через профессиональные обязанности на работе, и через оба направления продолжительной дороги, пока все тело, разум и психика находились на грани, как мне казалось, почти полномасштабного коллапса. Как можно догадаться, я понимал и сам, как же мелочно было фиксироваться на обвинениях или «доказательствах» – однако на этом этапе конфликта я часто был не «в» себе или «вне» себя от фрустрации, желчи или гнева и переутомления. Необходимо понимать (как я первоначально намеревался объяснить ее отчиму), что – хотя, как и в любом браке, мы с Хоуп пережили довольно много конфликтов и трудных супружеских периодов, – зримая ярость, гнев и гонения, с какими теперь она обрушивалась на мои протесты по поводу бодрствования в критические моменты предполагаемого «храпа», были беспрецедентными, и в первые несколько недель снов и обвинений я в первую очередь беспокоился за саму Хоуп и опасался, что ей куда труднее приспособиться к тому, что Одри «оставила гнездо», чем казалось сперва (вопреки тому, что именно Хоуп даже больше самой Одри настаивала на этом или «лоббировала» вне-штатный колледж – с этим приоритетом негласно условленными вариантами в качестве компромисса или [на языке страховых процедур] «технического комплайенса» стали сравнительно близкие колледжи Брин-Мар и им. Сары Лоуренс), и что эта трудность или скорбь проявлялись в виде нарушений сна и подсознательного или перенаправленного гнева или «обвинений» в мой адрес. (Одри – ребенок Хоуп от первого, недолговечного брака, но она была не более чем младенцем, когда наш развод с Наоми провозгласили «бесповоротным, a mensa et thoro[40]» и мы с Хоуп добились права пожениться, что и произошло шестнадцать лет тому назад в это грядущее 9 августа. По факту Одри, по сути, и «моя» дочь, и на практике я тоже нахожу ее физическое отсутствие, странную новую тишину в доме и спектр перестраивания привычек трудным равным образом, как уже неоднократно пытался вразумить Хоуп). Однако по прошествии времени и лишь дальнейшего упрочивания или «цементирования» ее позиции после всех усилий обсудить конфликт рационально или уговорить Хоуп рассмотреть хотя бы саму возможность, что это она, а не я на самом деле сплю, когда проявлялась мнимая проблема с «храпом», – где суть ее позиции была в том, что это я веду себя иррационально «упрямо» или «недоверчиво» к тому, что она сама слышит собственными ушами, – я, по сути, оставил попытки сказать или сделать что-нибудь в плане реакции или возражений «in situ» – когда она внезапно резко поднималась в постели в другом конце комнаты (часто с нечеловеческим лицом, призрачным в слабом свете спальни из-за белого крема-эмолента, с которым она отправлялась в постель в холодные, сухие месяцы года, и неприятно искаженным досадой или желчностью) обвинить меня в «ужасном храпе» и потребовать, чтобы я немедленно обратился на бок или снова подвергся изгнанию в бывшую постель Одри. Взамен теперь я лежал спокойно, тихо и неподвижно с закрытыми глазами, разыгрывая глубокий сон, в котором нельзя ее услышать или каким-то образом отреагировать, пока наконец ее просьбы и упреки не затихали и она не откидывалась с глубоким и язвительным вздохом. Затем я активно продолжал лежать навзничь и неподвижно в бледно-голубой фланелевой или ацетатной пижаме, спокойный и тихий, как «могила», тихо выжидая, когда дыхание Хоуп изменится, и слабые, незаметные звуки жевания или скрежетания, которые она озвучивала во сне, обозначат, что она снова погрузилась в сон. Однако даже тогда она иногда снова вскакивала всего миг спустя, чтобы снова сесть и обвинить меня в «храпе», и гневно потребовать, чтобы я что-нибудь сделал, дабы остановить или пресечь «храп», и она наконец дождалась «покоя» и смогла уснуть.