Забвение истории – одержимость историей

По отношению к поколенческим идентичностям во многом справедливо то, что уже говорилось об исторических эпохах. Эпохи – это интервалы времени, которые, будучи вырезанными из временного потока, маркируются как внутренне однородные и отличные от других. Эпохи возникают, с одной стороны, за счет драматизации отличий по сравнению с другими эпохами, а с другой стороны, за счет нивелирования внутренних различий. Никлас Луман называл новизну эпох «преувеличенной», характеризуя их как редукцию исторической сложности[414]. Подобно тому как членение эпох становится при ближайшем рассмотрении нечетким, поколенческую идентичность тоже всегда можно оспорить с помощью эмпирических аргументов. Но те, кто считает поколенческую идентичность фикцией, недооценивают ее конструктивную и символическую силу. «Исторические поколения не рождаются, их конструируют. Они являются инструментом, с помощью которого люди создают свое представление об обществе и изменяют это общество», – пишет историк Роберт Воль[415]. Поэтому вместе с Луманом нас все больше интересует сегодня то, «в какой мере подобные самоописания, выявляющие и преувеличивающие различия, входят в исторический процесс в качестве фактов, воздействуя на него»[416]. Поколения отчасти конструируются ретроспективно, благодаря сглаживанию различий в моделях биографического опыта, отчасти они скрепляются единым проектом, единой миссией. Идентификация поколений служит не только дескриптивным инструментом, она всегда является вопросом уяснения коллективного представления о себе в поле напряжения между взглядом со стороны и собственной конструкцией. В этом смысле поколенческий дискурс перформативен; становясь инструментом коллективной биографической работы над идентичностью, он одновременно порождает сам предмет этого дискурса.

Если конструирование эпох скрадывает социальные, духовные и политические напряжения в пользу гомогенной среды, превращая поток темпоральных перемен в своего рода «моментальные фотоснимки», то поколенческий дискурс, напротив, раздробляет целостность эпохи, выявляя принципиальную синхронию асинхронностей. Решающее значение приобретает здесь претензия поколения на интерпретативную власть, которая распространяется на все общество. Достижима ли такая власть, будет ли она принята обществом, зависит от духовно-культурного климата общества и его исторической эволюции. Эпохальные цезуры возникают не в последнюю очередь из-за смены поколений и разрушения старой интерпретативной парадигмы в пользу новой.

Не каждому поколению суждено маркировать свой приход и уход в виде исторической цезуры. «Поколение 68-го» отличается от всех других поколений ХХ века тем, что его идентичность не задана переломными историческими событиями (такими, как Первая или Вторая мировая война), оно само стало исторической цезурой. 1968 год сделан цезурой задним числом, он стал таковой изнутри событий и силами движения, которое возникло не только в Германии и носило общеевропейский, даже трансконтинентальный характер. Эпохальный разлом совершался в виде «тич-инов», уличных демонстраций, поп-концертов, сопровождаясь (зачастую в союзничестве с «поколением 45-го) дискурсом, который провозглашал конец существующих устоев и действующих норм. Провозглашались смерть бога, буржуазного мира, модерна, буржуазной эстетики, романа (Лесли Фидлер), искусства (Энценсбергер), автора (Мишель Фуко, Роланд Барт). Все, что объявлялось умершим, «ушло в историю и больше не принадлежало современности»[417]. Все это считалось устаревшим, предавалось забвению или уходило в историю; история с этой, ориентированной на будущее, точки зрения представляла собой то, чему уже нет места в настоящем. История – это мусорная свалка, куда из настоящего выбрасываются традиции, убеждения и ценности. Такое четкое разделение между историей и современностью, пространством опыта и горизонтом ожидания целиком соответствовало темпоральному режиму модерна, который активно избавлялся от прошлого.

В темпоральном режиме модерна каждое новое поколение воплощает собой эту волю к отграничению и обновлению, но нигде подобная установка не сталкивалась с той особенной исторической ситуацией, каковой она была в Германии 1968 года. Для этого поколения речь шла не только о разрыве как знаковой характеристике модерна, но прежде всего о разрыве с национал-социалистическим прошлым. В этой ситуации История сливалась с семейной историей. Сыновья и дочери бросили вызов своим отцам (в меньшей мере это относилось к матерям) и поставили их к позорному столбу. Забив тревогу, они – в союзе с «поколением 45-го» – сорвали маску с общества, причастного к совершенным преступлениям, закосневшего в благополучии и карьеризме, разоблачили его «лживость» (ключевое слово эпохи), выявили втайне сохранившуюся преемственность его институтов национал-социализму.