Забытое убийство

На третьем курсе Весик пришел к выводу, что дружбы и любви нет на свете, а вместо задушевного общения люди упражняются в остроумии, и ни один не пытается хотя бы приблизительно понять другого. «И пусть! — с горечью думал упрямый Весик вслед за Кантом. — В случае чего я могу сыграть дружбу и любовь в жизни, как на сцене, по всем их принципиальным законам, даже если мои партнеры по драме до идеала не дотягивают». Но главным утешением было то, что существовала математика, а это целая страна. Он уже давно жил в этой стране, считая ее лучше, чище и справедливее малопонятной действительности.

Утомясь от своего маленького, но горького опыта, Весик вел экономную жизнь аскета, в девушек не влюблялся и друзей не заводил, кроме, может быть, Валеры. Или это Валера завел его?

Весиковы отношения с реальностью походили на некое новое язычество. Только в роли идолов, которым он поклонялся, выступали не олицетворенные духи — суровые или улыбающиеся, — а опустошившиеся в наши времена понятия, потерявшие способность воплотиться в сколько-нибудь яркой оболочке действия. Здесь были поблекшая «верность слову», уже упоминавшиеся, хоть и сомнительные «дружба» и «любовь», а также почему-то совсем уже неизвестно что значащий «романтизм» (не исключено, что ложный). Были еще «щедрость», «чувство юмора» и еще масса понятий помельче, среди которых встречалось, например, «элегантное решение математической задачи». Таковы были ориентиры, своего рода схема, которой он скрупулезно следовал без малейшей надежды на благодарный отклик окружения.

Разумеется, время от времени он задавался вопросом: «Кто я?» Кто это таинственное существо, прячущееся за кратким словом? Почему оно вечно ускользает от законного владельца? Цепкий поиск, несносный инстинкт рефлексии гонит нас за ним, но это самое наше «я» кружит и кружит, словно бы ускользая в пучину нашего же сознания, как в глубину водоворота. И существует опасность никогда не настигнуть его, проведя жизнь в бесплодной погоне.

Предположим, что «я», думал Весик, является элементом некоего непустого множества, куда входят также и другие «я» — Валера, Ира, Жора и так далее. Как будто бы все логично и прекрасно, но может ли такое быть? Ведь множество — абстракция, доступная любому: тебе, мне, унылому третьему лицу, и поэтому в нем нет и не может содержаться даже капли моего настоящего «я»! Это множество не может служить неводом, забросив который в темные пучины, вытащишь себя, мятущегося в одной из ячей, предназначенной для тебя персонально. Какую ячейку ни создавай, ни придумывай в этом множестве, у нее будет общее с другими, ты будешь включен в ряд подобий — иди, получай свои параметры!

Однако разве может быть «я» включено в ряд? Одинокое и неповторимое, как скала над морем, должно стоять оно, не входя ни в какие множества, выпирая из них всеми углами. «Я» украшается непохожестью, а не параметрами!

Конечно, можно заявить: «Господа! Неповторимость «я» как раз и состоит в колебаниях свойств! Скажем, NN — лучший шахматист в Саратове, а вот конькобежец он — ниже среднего...» Но описание «я» таким способом становится делом скучным и рутинным, и нет в таком «я» какого-то огонечка, того, ради чего поиски затевались. Кроме того, примерка свойств — дело сомнительное. На первый взгляд какого-то свойства у вас может не обнаружиться, но нужда прихватит — и вот оно! И побежите быстро, и бросите далеко, и умом блеснете.

Так мыкался бедный Весик, не сумев поделить свое «я» между единичным и множественным, индивидуальным и общим. Он подымался до небес, перешагивая, как пролетарий с картины Кустодиева, огромными ногами пятиэтажные дома и стараясь не наступить на людей. Между тем никто не замечал его, да и кому он нужен был, такой большой и неудобный, словно отправившееся в путь дерево! Иногда встречались ему в одиноких прогулках далекие фигуры, тоже уходящие головами в облака, но они не приближались, держали свое направление, не повернув головы. И он тоже, подражая им, шел не сворачивая, как будто у него тоже была какая-то важная цель. Временами его одолевал соблазн: исхитриться и представить бесконечность. Расти, расти, расти воображением вдаль и вверх и наконец превратиться в тугую, как струна, тонкую линию, звенящую на весь космос. Но холодно было от этого и одиноко.

Заледенев от крамолы, с головной болью, Весик кое-как вырывался из огромного и пустынного своего неповторимого «я» и становился одним из нормальных и маленьких «я» среди других. Бежал вместе с гражданами к метро, слушал лекции, удивлял на семинарах медленными, но блестящими ответами, а на занятиях по физкультуре вызывал усмешки немощными подтягиваниями на перекладине.

Никак не мог он объединить эти две стороны «я» и поэтому отложил объединение на потом. Попытался объехать, так сказать, эти коварные Сциллу и Харибду. Иначе говоря, бежал от вопроса о том, кто таков он сам, Весик. Уже известно, насколько благополучно и успешно бежал.