Забытое убийство

Винсент Григорьевич, прозревая, смотрел на Петра Петровича и шептал:

— Не может быть... Не может быть...

— Отчего же, — усмехнулся тот. — Не похож? Ожидали увидеть пьяного с ножом? Или отставного боксера с автоматом?

— Абсолютно непохожи! Да вы и говорите как-то... вполне по-русски! — возмущенно сказал Винсент Григорьевич.

— Не вполне типичен, признаю! — уже чуть не смеялся собеседник ему в лицо, а Винсент Григорьевич все не соглашался допустить в нем дикое сочетание убийцы и человека.

Наконец допустил и ужаснулся. Осознал себя в ужасающе ложном положении. Поддаваясь естественному порыву, встал и начал надевать плащ.

— Так ведь и вы не совсем типичный убийца, — спокойно заявил Петр Петрович. — Идите, идите! И никогда вы не поймете, убили вы вашего Валеру или нет.

Винсент Григорьевич подумал, сообразил, что выхода нет, и сел обратно.

— До Афганистана я учился на филологическом факультете. Возникла такая ситуация, что нужно было уйти, не закончив университета. Можно сказать, бежать. В Афганистане побыл недолго: война завершалась. Но убить кое-кого успел.

«Почему он не говорит «Афган», как все они?» — подумал Винсент Григорьевич.

— Я никогда не говорю «Афган», — отвечая его мыслям, продолжал страшный собеседник, — потому что с этой страной нельзя быть фамильярным. Она меня сломала, как и многих. Хотя я не стал после войны вступать в братство убивавших и подставлявших себя под пули. Убийство — дело одинокое! Петь песни про него нельзя. Не хочу сказать, что мне не жаль этих несчастных (несколько экзальтированных) ребят, но я хотел жить дальше, пусть и сломанным экземпляром. Я решил, что не буду ни с кем дружить, никого винить и стану волком-одиночкой.

Принесли множество соусов на крошечных тарелочках, затем кусочки сырой рыбы на рисовых шариках, а специально для Винсента Григорьевича поставили рис с розовыми креветками и мелкими полосками кальмаров.

Петр Петрович кивнул Винсенту Григорьевичу на блюдо с пестрым рисом, приглашая. Из приборов он выбрал палочки и ловко-ловко окунул кусочек рыбы в соус, а затем отправил в рот. Винсент Григорьевич на палочки и глядеть не стал, пробавляясь ложкой.

— Типичный киллер — существо малодостойное и примитивное, несмотря на высокое порою мастерство, — продолжал убийца. — Вы скажете: конечно! Убийство противно человеческой природе! С этим можно спорить, но правда, во всяком случае, в том, что общественное мнение, религия, мораль против убийства. Какой уж тут психологический комфорт! Вот и получается, что профессионал должен существовать в ограниченных рамках. Либо он должен быть, как теперь говорят, полным отморозком, не человеком — механизмом с двумя-тремя интересами. Либо он может быть человеком поумнее, однако чем умнее, тем быстрее он портится.

— Как это: портится?

— Очень просто: словно бы сам начинает искать смерти. Либо нарочито небрежен становится, и телохранители объекта подстрелят во время операции, либо заказчику нагрубит, и уберут его от греха. Киллер — существо дорогостоящее, но если психика стала неустойчивой, это необратимо. Надо с ним расставаться. Отсюда вывод: киллер (простите меня за это слово, оно мне тоже не очень нравится) должен безупречно соблюдать психологическую гигиену.

Винсент Григорьевич опешил:

— Вы это серьезно? Убил — а потом аутотренинг: я спокоен, я спокоен, вокруг травка, цветочки?

— Ну зачем же так? Хотя на вашем месте я бы к таким вещам с презрением не относился. Но мне нужно было другое. Я имею в виду даже не гигиену, а некую психологическую, а может, и философскую базу. Короче, жить без духовной основы я не умел, и мне предстояло эту духовную основу найти.

— Оправданием зла занимались? Или прощения себе искали?

— Ни то ни другое. Некоторые коллеги пытались исповедоваться, но ни к чему хорошему это не привело. Одного батюшку, говорят, инфаркт хватил прямо на исповеди. Вообще смертный грех может отпустить только владыка. И потом регулярно виниться невозможно: раскаялся, так не греши больше. А какой же тогда профессионализм? Нам работать надо! Оправдание зла, то есть дьявола, также не в моем вкусе. Все это фокусы девятнадцатого века. Маниакального злодея из себя тоже не строю. Убийство — это трудная, высокооплачиваемая работа, не больше и не меньше! Я же не говорю, что она мне нравится.

— Ага! — кивнул Винсент Григорьевич. — Значит, признаете, что убийство противно человеческой природе?

— Не то что признаю — не доказано! — но допускаю. Мне важно, повторяю, было найти не оправдание убийства, а какой-то в нем смысл. Я уменьшаю количество жизни на земле, это плохо, согласен. Но плохо не потому, что противоречит морали, а потому, что бессмысленно. Даже биологически бессмысленно. На войне понятнее, там цель — защита или, наоборот, захват под видом защиты. Пафос там, воодушевление, не зря говорят: театр военных действий. А тут дело, как говорится, житейское, но моим внутренним миром совершенно немотивированное. И гонорары не в счет, они не могут считаться смыслом!

Он выпил водки, пробормотав: