Забытые пьесы 1920-1930-х годов

ОТЕЦ. Материя неуничтожаема, Паша. Она только перемещается в пространстве.

СЕРОШТАНОВ. А у меня сперли материю. Получил на костюм, и сперли. Она, конечно, не исчезла, она к другому переместилась, но, если б я его встретил, я бы ему челюсть переместил, как бог свят.

ОТЕЦ. Философия, Паша, не по твоим мозгам.

СЕРОШТАНОВ (вынул карманное зеркальце). Вот она — философия. (Отцу.) Ты, допустим, прогульщик, но у тебя — лицо. Гладкое. А я — первый ударник, и у меня — рожа. В буграх. Ты девушек лапаешь — они курлыкают, а меня они лопоухим зовут, хоть будь я самый деликатный филантроп. (Горчаковой.) Где здесь классовый подход? Что мне как ударнику сапоги дали? Ты мне физиономию дай, чтоб я девушку привлекал.

НИНА (прикалывает ему астру). Зато у Паши душа как цветок.

СЕРОШТАНОВ. Нет, я прошу эту мою вековую обиду обсудить немедленно.

ГОРЧАКОВА. Увы, милый, здесь начинается дарвинизм… Я сама…

НИНА. Она сама дамочка не из красивых. Страдает от этого и на нас, хорошеньких девушек, сердится.

ГОРЧАКОВА. Ты сегодня не в духе.

НИНА. Наоборот, не хочу портить хорошего настроения.

ВИКТОР. Большую корзину лучше поставить вниз. А эту, розовую, над ней.

Входит МАТЬ.

МАТЬ. Витя, взгляни, как я стол убрала.

ГОРЧАКОВА. Вот-вот… Мы вместе посмотрим.

МАТЬ. И пирожка попробуете. Недорог он, а посытней цветов.

ВИКТОР, ГОРЧАКОВА и МАТЬ уходят.

5

ОТЕЦ. Э!.. Скоро в республике классов не будет, а у нас в семье вражда хуже классовой… Нет мира в нашей семье.

СЕРОШТАНОВ. И от каких причин люди злятся?

ОТЕЦ. Теории не хватает. Высоты человеческого размышления.

НИНА. Ты вот не злой.

ОТЕЦ. Старуха моя за двоих нас сердится. А теории и мне не хватает. Э! Если б теория была — совсем не то из меня получилось бы. (Показывает книгу.) Сегодня много прочел. Три страницы.

СЕРОШТАНОВ. А понял сколько?

ОТЕЦ. Все понял. Вот, гляди. (Читает.) «Даже во внешне неподвижных телах происходит непрестанное движение молекул». До чего тонко подмечено!

СЕРОШТАНОВ. Лежит на столе кусок черного хлеба, а внутри хлеба движение молекул… Возьмешь в рот, а они и во рту ползают. Подумать, какую гадость люди едят.

НАКАТОВ. У тебя, Паша, ползучий эмпиризм…

СЕРОШТАНОВ. Меня отец-сапожник до тринадцати лет колодкой по голове лупил, пока сам не околел. Вот какой был эмпирик! Я в беспризорные подался. Потом в Красную армию. Теперь я командир запаса. Два кубика. Секретарь ячейки. А как вспомню о колодке — злой делаюсь. Не могу я на нее взглянуть теоретически.

НИНА. А я не могу на Цыцу глядеть спокойно. Так и тянет крикнуть ей самое обидное, чтобы в глазах у ней побелело.

СЕРОШТАНОВ. Да, сверхъестественная баба. Всех мужиков под себя кладет. Двух секретарей съела, под меня третьего год землю копает. И откуда в ней сила такая? Как холеры ее боятся.

НАКАТОВ. А ты борись, как она, с отрывом, отходом, откатом, отставанием, забеганием, загниванием, паникерством, примиренчеством, с уклоном в срастание… И будешь силен. Вылавливай в каждом оттеночки, и каждый будет тебя бояться… Говорят, Цыца работает над десятичной классификацией партийных преступлений. Вполне допускаю, что она собрала более тысячи видов и типов. Во всяком случае, Нина уже классифицирована, и на ближайшем собрании Цыца начинает бой. Помирись, Нина, пока не поздно.

ОТЕЦ. Помирись, Нинушка, нехорошо нам, беспартийным, на вашу партийную драку смотреть.

НИНА. Никогда! Я ведь знаю, она ячейкой руководить хочет, подхалимов подбирает, сплетников. Хороший был коллектив, а теперь склоки пошли, группировки, никто слова в простоте не скажет. Все за цитатами прячутся да за резолюциями. Только таким, как Кулик, и житье. Если я замолчу, она еще сильней станет. Чего доброго, Сероштанова сбросит. И будем мы у ней на ладони, как божьи коровки. А сожмет ладонь — мы в кулаке.

СЕРОШТАНОВ. В Кулике мы. А Кулик силен до первого случая. И случай этот — Нина.

НИНА. Я?

СЕРОШТАНОВ. Принимай бой, товарищ, не страшись. Цыца думает: массы с ней, а я знаю, о чем думают массы. Ее, как прыщ, сковырнут, едва она тебя тронет.

НАКАТОВ. В марксистском кружке Нина о социализме что-то…

СЕРОШТАНОВ. Знаю, отобьем.

НИНА. Отобьем, Паша!

НАКАТОВ. Да, хорошо быть молодым и сильным… Но, конечно, Цыц этих тысячи, и бороться с каждой в отдельности — значит разменивать силу на медяки.

СЕРОШТАНОВ. Если Цыца — медяк, то кто ж будет гривенник?

НАКАТОВ. Какая-нибудь чертова перечница. (Нине.) Сорви эти нелепые ленты — они как кандалы на цветах… Да… А мне сегодня исполнилось пятьдесят лет. Старость. И годы тоже как кандалы…

НИНА. Нет, нет, жизнь у вас была такой красоты, что навек вас молодым оставила… И все мы… нет, это — потом, после…

ОТЕЦ. А по-моему, лучше вам помириться.