Забытый. Москва

—  Да. Второй племянник Алексия, Степан Феофаныч, хлопочет на западной стороне. Дебрянск, Смоленск и дальше в Литву. Понимаешь, ведь Алексий считается митрополитом всея Руси, а доступа, скажем, в Чернигов, даже в Киев, прежнюю свою резиденцию, не имеет. Не говоря уже о Галиче, Львове, той же Волыни. Сунулся в 65-м (1357)  — помнишь?  — еле ноги унес, целых три года Олгерд его мучил, чуть не уморил. Теперь ему приходится полулегально с тамошними епископами общаться. Все это через Степана. Работка, я тебе скажу,  — не позавидуешь. А отступать ни на вот столечко нельзя  — сразу католики тут как тут! И дядюшка твой все время норовит своего митрополита в Литве посадить. Так что церковная борьба давно стала политической. Ясно ведь как белый день: кто признает Алексия, тот подчиняется Москве, кто против него копает, тот отворачивается к Литве. Тверь вон... А ведь у митрополита нет главней задачи, чтобы единство митрополии сохранить.

—  Чтобы единство сохранить,  — усмехнулся Дмитрий,  — надо политику бросить. И заниматься чисто церковными делами.

—  Как бросить?! Все, что своими руками создавал, с Калитой еще  — и бросить?! Брось он сейчас Москву  — и что станется?!

—  Хм! Да не волнуйся ты так, все я понимаю, защитница. Не бросит он Москву теперь никогда. Но и митрополию не соединит. А ведь как бы это укрепило Русь! А?! Но что об этом говорить... А что же, своих у него только и есть, что два племянника?

—  Ну что ты. Там семья мощная. Кроме Феофана еще три брата, четыре племянника. Но и кроме родни много... Из тех, кто чисто государственными делами занят, много говорят о Муромском князе, Федоре Глебовиче. В Москве же все молодые Алексию в рот глядят, а те, кто постарше, за спиной у Василь Василича мнутся, стараются ему не перечить...

—  А кто эти, постарше которые?

—  Ну... Квашня Иван Родионыч, Зерно Дмитрий Ва-силич, Добрынский, Кочевин, татарин этот, Черкиз. Кто не в Москве, а по уделам сидят, на вотчинах...

—  В общем ясно. Стало быть главная задача тебе вырисовывается  — все о Василь Василиче знать. Он наш главный противник. Так?

—  Так, Митя, так. Страшноватый человек, боюсь я. Ведь Алексея Петровича не иначе, как он...

—  Больше некому.

—  А ну как он почует (хитер и осторожен как бес!), да и тебя...  — Люба крестится.

—  Вряд ли, если ты у него под ногами путаться не начнешь. Нечего еще чуять-то. Меня тут вовсе пока нет, так что... Ты не особенно усердствуй, но все, что узнаешь не очень красивого, от братика не таи.

—  О, это я уже! Так, между прочим...

—  А откуда узнаешь?

—  От Юли. Она там жуткую авантюру затеяла, сам расспроси.

—  Умница ты моя! Ладно, хватит на сегодня.

—  Хватит, так хватит.

—  Слушай, а что там митрополит с сыновьями нашими затеял? Уж не в монастырь ли прочит? Если так, я против.

—  Что ты! Он из них грамотеев делает, помощников себе. Приставил к ним двух монахов, по учителю к каждому, стало быть. Они уже читают бойко, что твой пономарь. А еще боярина Аминку, татарина. Ну и Иоганна. Аминка с ними по-татарски бормочет, а Иоганн по-немецки.

—  Ух ты! Ну и как, получается?

—  Еще как! Они Аминке только по-татарски, а Иоганну только по-немецки отвечают, даже если те их по-русски спрашивают. Смех и грех, ей-Богу!

—  Аи, здорово! Ну а насчет подраться? Из лука, там, пострелять, на коне поноситься?

—  Мить, да ведь маленькие они еще, ты уж все сразу хочешь. Но если честно, особо на улицу не рвутся.

—  Вот что значит  — отца подолгу нет. Женское воспитание.

—  Ну при чем тут я?!  — обижается Люба.  — Когда митрополит их от меня чуть не насовсем отнял! А ты еще с упреками.

—  Да что ты, маленькая! Я очень рад. Не всем же мечом махать, в самом деле. Если они к грамоте охочи, да еще языки чужие знать будут!.. Далеко пойдут, ни один князь, ни один митрополит без них не обойдется. Только вот в монахи бы не забрели.

—  Ну а если и в монахи  — чего страшного?

—  Знаешь,  — Дмитрий помялся, подыскивая слова,  — не хочется, чтобы мое дитя половину, а то и больше, прекрасных на этом свете вещей пропустило. Живешь-то ведь всего раз, а там,  — он ткнул большим пальцем вверх,  — может, и лучше будет, только ведь совсем не так, не то...

—  А чего же ты не хочешь в этой жизни пропустить?  — Дмитрий слышит в ее голосе лукавую настороженность.

—  Пропустить?.. Ну вот тебя, например... Груди твои...  — он находит и стискивает ее грудь,  — губы твои, глаза, ночи рядом с тобой... А потом появление нового человека. Разве это не чудо? А ведь у монаха ничего такого не может быть. А еще веселый пир, лихая охота. Поход, битва и  — победа! Вот главное! Чувство, когда ты победил и кого-то спас, кого-то защитил! Понимаешь?!

—  Понимаю, Митя, понимаю. Не беспокойся, не станут они монахами. Не такого отца дети! Да и я послежу...

* * *

—  Все мужики  — козлы!

—  Господи, Юли! Что ж ты на них такая злая?  — вздыхает Люба.

—  А бабы?  — Дмитрий весело скалится, пытаясь заглянуть Юли в глаза, но та сердито смотрит в миску.

Они завтракают втроем. Рано, еще не рассвело, в столовой палате горят свечи.