Заговор букв

Конечно, ни Берг, ни Вера никогда не обещали стать неповторимыми личностями, но их горизонты ограничены не бездарностью, а собственной (?) установкой на стандарт. Настоящая жизнь начнется в следующей главе, где в этой же квартирке будут действовать, жить, сочувствовать, переживать Пьер, Наташа, князь Андрей. Но на такую жизнь Берги не способны.

Тема закона в рассказе А. П. Чехова «Хамелеон»

Среди чеховских рассказов первой половины восьмидесятых не так уж много настоящих шедевров, тем более сатирических. В основном это школа письма, история становления таланта. Но полтора-два десятка произведений действительно относятся уже к значительным художественным результатам, в том числе «Хамелеон».

То, что читателя собираются смешить, видно с первого абзаца. Несколько безошибочных деталей дают своего рода установку на восприятие. Это стремительный ритм, исключающий лирическую раскачку, фамилия полицейского надзирателя[23], сочетание «рыжий городовой», наталкивающее на ассоциацию с клоуном, и другое – «конфискованный крыжовник», в котором юридический термин использован в немыслимом контексте. Столь же неожиданным кажется сравнение в последней фразе абзаца: «Открытые двери лавок и кабаков глядят на свет божий уныло, как голодные пасти». Интересно оно не потому, что двери сравниваются с пастями – такое сравнение, пожалуй, напрашивается, – а потому, что «пасти» «глядят», чего точно быть не может. Тем не менее сравнение это не кажется неточностью, а по ходу повествования полностью оправдывается: мир ранних чеховских рассказов по-обывательски жадно глядит на все, чем можно позабавиться. Праздный человек толпы (зевака) глазеет на любое происшествие с открытым ртом, при этом пожирая глазами лакомое зрелище. Пропускаем самое несущественное звено в таком человеке (этим звеном оказываются глаза, используемые не по назначению, то есть с целью пожирания) и получаем глядящие пасти. Чехов вроде бы пользуется языковыми штампами, но искажает и разлагает их, выходя к самому внезапному, но вполне логичному результату.

И зрелище незамедлительно начинается. Крик ювелира Хрюкина (впрочем, о том, что кричит именно Хрюкин, мы узнаем позже) забавен не сам по себе и не из-за используемого ювелиром просторечия («окаянная», «не пущай», «нынче»), а из-за опять-таки необыкновенной формулировки: «нынче не велено кусаться». Во-первых, нельзя представить, чтобы животным было официально «велено» или «не велено» кусаться. Во-вторых, раньше, видимо, было «велено», раз «не велено» «нынче». Чем же «нынче» отличается от «раньше»? Придется вспомнить, что вовсю идет пореформенная эпоха, а вместе с ней появляется новое массовое правосознание, то есть сознание существующего и действующего по закону права, например права не быть покусанным. Человек толпы все понимает по-своему, то есть опошляя и сводя к понятному для себя уровню. Право не быть покусанным, воплощенное в нелепой фразе, и есть для Хрюкина знак нового времени, когда сила не в титуле и чине, а в законе. Собственно, главная тема рассказа – тема законности, а именно: что такое законность в представлении обывателя. К таким обывателям относятся и Очумелов, и Хрюкин, и зеваки («сонные физиономии») в собирающейся вокруг Хрюкина и собаки толпе. Читатель поставлен Чеховым в такое же положение, потому что действие дается в восприятии Очумелова, мы видим все его глазами и слышим его ушами. Рассказ от третьего лица этому не мешает.

Вообще в искусстве известен следующий эффект: читатель (слушатель, зритель) непременно соотносит себя с главным героем и начинает ему сочувствовать. Главный герой рассказа – Очумелов, что ясно и из названия. Вопрос, кому мы по ходу рассказа сочувствуем (не будем забывать, что рассказ все-таки сатирический), еще встанет в конце разбора. А пока обратим внимание на то, что среди господствующей карикатурности изображения явно сочувственный портрет борзого щенка, «в слезящихся глазах» которого автор замечает «выражение тоски и ужаса», тоже дан глазами Очумелова (портрет дается сразу после того, как Очумелов узнает в пострадавшем Хрюкина, без всякого перехода). И тут мы впервые слышим не через Очумелова, а самого Очумелова. Синтаксис его впечатляет. Процитируем его первую реплику: «По какому это случаю тут? Почему тут? Это ты зачем палец?.. Кто кричал!» Здесь нет ни одной правильно выстроенной фразы. Даже последнее короткое предложение Очумелов за счет употребления восклицательной интонации взамен вопросительной сумел произнести неверно. Становится совершенно ясно, что такому человеку не может принадлежать взгляд на окружающее как на карикатуру, он ведь и сам является ее частью. И теперь мы уже не так уверены, что сочувственное изображение щенка дано через восприятие полицейского надзирателя. Чехов, конечно, помещает нас «внутрь» героя, насколько при таком герое это возможно, но взгляд двоится, и мы видим ситуацию и извне.