Заговор букв

Хрюкин рад тому, что служитель закона стал свидетелем происшествия, ведь право на его стороне. Сам же он демонстрирует свое жертвенное отношение к закону: «Этого, ваше благородие, и в законе нет, чтоб от твари терпеть… Ежели каждый будет кусаться, то лучше и не жить на свете…» Хрюкин согласен жить только строго по закону. Закон для него – высшая ценность, и если закон попран, Хрюкин готов даже умереть. Планка поднята высоко, и Очумелов пытается ее поддержать: «…Я покажу вам, как собак распускать! Пора обратить внимание на подобных господ, не желающих подчиняться постановлениям! Как оштрафуют его, мерзавца, так он узнает у меня, что значит собака и прочий бродячий скот! Я ему покажу кузькину мать!.. Елдырин, – обращается надзиратель к городовому, – узнай, чья это собака, и составляй протокол!»

Речь Очумелова, достоинства которой мы уже отмечали, представляет собой смешение каких-то осколков юридической лексики с грубым просторечием. С одной стороны, мы слышим такие слова, как «постановление», «оштрафовать», «протокол», видим попытку в правовом поле осмыслить собаку как представителя «прочего бродячего скота» (более официальная формулировка, на взгляд Очумелова, чем просто «собака»), с другой, фигурируют «мерзавец» и небезызвестная «кузькина мать». К тому же Чехов употребляет запрещенный прием и бьет читателя буквально ниже пояса фамилией городового, которая одна способна уничтожить весь «законный» пафос на корню. Впрочем, к этой фамилии, как и к своей, Очумелов привык; зато фамилия генерала Жигалова как возможного владельца собаки заставляет его обратить свой гнев против Хрюкина. На протяжении полутора страниц Очумелов поменяет свое мнение пять раз (то есть по три раза выскажется за и против Хрюкина) и во всех случаях будет изобретать новые аргументы, по-своему убедительные, в то время как Хрюкин до конца простоит на стороне закона. Однако Очумелов при всей своей изобретательности не будет выглядеть умным, а Хрюкин при всей стойкости – принципиальным. И что бы ни сказал полицейский надзиратель, для толпы он всегда будет «ваше благородие»; наоборот, в какую бы благородную позу ни вставал ювелир, против Очумелова он всегда останется «вздорным человеком».

Обратимся к аргументам Хрюкина: «Их благородие умный господин и понимают, ежели кто врет, а кто по совести, как перед богом… А ежели я вру, так пущай мировой рассудит. У него в законе сказано… Нынче все равны… У меня у самого брат в жандармах…»

В этой реплике Хрюкин семь (!) раз обращается к закону, причем на всех уровнях.

1. «Их благородие умный господин…» – это сказано о ближайшем к обывателю представителе закона – полицейском надзирателе, которому, без сомнения, должна быть открыта высшая правда, если не по уму, так по чину.

2. «По совести…» – речь идет о моральном законе, который не может противоречить официально принятому, иначе Хрюкин и жить не захочет, настолько высоки его идеалы правопорядка и бескомпромиссна позиция.

3. «Перед богом…» – божественный закон и закон моральный у Хрюкина практически совпадают, и это заставляет подозревать в нем поклонника Канта.

4. «А ежели я вру, так пущай мировой рассудит…» – оказывается, Хрюкин, несмотря на всю свою бескомпромиссность и принципиальность, все-таки допускает, что может соврать, но есть закон поважнее божественной справедливости; мировой судья тут даже не первый после бога, а первый перед богом…

5. «У него в законе сказано…» – тут, пожалуй, наблюдается некоторая грамматическая путаница. То ли мировой подчиняется закону, то ли закон принадлежит мировому – случай, так сказать, полной амбивалентности. Важно здесь то, что никакого сомнения в конечной правоте мирового нет и быть не может.

6. «Нынче все равны…» – о представлениях обывателя о равенстве перед законом мы уже говорили. От мелких хищников времен Великой Французской революции до булгаковского Шарикова и далее лучше всех стилистически и содержательно их девиз сформулировал Зощенко: «Задние тоже хочут». В России до сознания «задних» идея равенства дошла как раз в чеховскую эпоху.

7. «У меня у самого брат в жандармах…» – вот этим обычно и заканчиваются патетические речи «задних» о законе. Дело не в том, что лично Хрюкин равнее других, оттого что у него есть «задние» ходы к правосудию в виде брата-жандарма; даже не в том, что брат-жандарм в маленьком городке представляет собой известную силу; дело в сакральной близости к закону, в глубинном родстве с ним – через брата, разумеется.