Заговор букв

Конечно, невозможно представить Хрюкина настоящим адептом законности, но нельзя забывать и то, что мысль о допустимости использования силы закона впервые стала перебивать мысль об использовании просто силы, перебивать настолько, что и Очумелов периодически должен к ней обращаться и демагогически ею прикрываться. Впрочем, для Очумелова высшей ценностью все же является не закон, а сила, и это обнаруживается не только в первом абзаце с его «конфискованным крыжовником», но и в один из моментов, когда он готов поддерживать Хрюкина (было высказано очередное соображение, что собака не генеральская): «Попадись такая собака в Петербурге или Москве, то знаете, что было бы? Там не посмотрели бы в закон, а моментально – не дыши! Ты, Хрюкин, пострадал и дела этого так не оставляй… Нужно проучить! Пора…»

Хорошо, что Очумелову не дали довести последнего предложения до конца: неизвестно, к каким бы радикальным выводам подвел бы его язык. Но само равнение на столицы, где на закон не смотрят, «а моментально – не дыши!», очень показательно. Для Очумелова законом является именно сила, а в чем она воплощена – в нем самом, в недосягаемом образе столиц, в генерале, в брате генерала, в генеральском поваре, перед которым полицейский надзиратель лебезит (и не от страха, а от искреннего умиления перед силой – «все лицо его заливается улыбкой умиления» при известии о приезде генералова «братца»), даже в самом щенке, имеющем опосредованное отношение к генералу, – не так уж важно. Чем ближе к концу рассказа, тем чаще заставляет автор Очумелова «перекрашиваться», тем комичнее становятся его душевные движения, включая переодевания, изменения интонации и речевые ляпсусы («каждый свинья» и т. д.).

Для читателя расклад уже совершенно ясен: смешон Хрюкин, еще смешнее Очумелов. Но чеховская толпа «хохочет над Хрюкиным», а не над Очумеловым, не потерявшим в ее глазах ни капли своего полицейского величия. Значит, и для толпы идея законности совпадает с идеей силы. Кто сильней, тот и прав. Кто слабей, тот в дураках, тот смешон. Не хочет ли Чехов заставить нас сочувствовать Хрюкину? Анализ реплик ювелира убеждает: нет, не хочет. Строго говоря, единственным персонажем, вызывающим сочувствие, является щенок. Но ведь в конечном итоге щенку сочувствует и Очумелов, даже нежно называет его шельмой и цуцыком. Правда, его нежность обращена скорее к генеральскому повару, на доброе слово которого перед генералом в случае чего он может рассчитывать, а читатель не может и поэтому сочувствует затравленному щенку бескорыстно. Итак, среди сатирических персонажей рассказа мы обнаружили Очумелова, Хрюкина и толпу. Остается подумать над тем, нет ли в рассказе какого-то подвоха, связанного с тем, что происходящее до определенного момента мы видим глазами Очумелова и его профессия надзирателя (то есть присматривающего, точнее – надсмотрщика) оказывается неслучайной. Прочитав рассказ, заклеймив героев презрением и посмеявшись над ними, мы продолжаем свой путь – нет, не по базарной площади, а по другим рассказам и книгам, полные сознания своей аналитической силы, совпадающей с правом судить и осуждать. Не проверяет ли Чехов читателя так же, как он проверял свои любимые идеи и взгляды, свои лучшие надежды, выставляя их в смешном свете, высказывая их в речах пошляков и людей смешных и ничтожных? Вот на этот вопрос, вопрос читательской рефлексии, пожалуй, каждый должен ответить для себя.

Рассказ И. Бабеля «Соль»: трагедия героя

Анализируя литературное произведение, мы прежде всего должны найти точку отсчета – противоречие, обязательно присущее хорошему художественному тексту, внутренний конфликт, преодолевая который, мы проникаем глубже первого, поверхностного плана. В рассказе «Соль» на один из таких конфликтов мы натыкаемся с первых же строк. Речь идет о конфликте между различными языковыми пластами в речи автора письма – бойца революции Никиты Балмашева.

«Дорогой товарищ редактор. Хочу описать вам за несознательность женщин, которые нам вредные. Надеются на вас, что вы, объезжая гражданские фронты, которые брали под заметку, не миновали закоренелую станцию Фастов, находящуюся за тридевять земель, в некотором государстве, на неведомом пространстве, я там, конешно, был, самогон-пиво пил, усы обмочил, в рот не заскочило. Про эту вышеизложенную станцию есть много кой-чего писать, но, как говорится в нашем простом быту, – господнего дерма не перетаскать. Поэтому опишу вам только за то, что мои глаза собственноручно видели».

Попробуем выделить стилистические пласты, конструируя по ходу дела гипотезы, как они могли пересечься в речи одного человека.

Книжная речь нового, советского образца: «дорогой товарищ редактор», «несознательность женщин», «брали под заметку», «в нашем простом быту».