Заговор букв

Некоторые вещи бросаются в глаза сразу. Во-первых, Сологуб выбирает самый инфантильный в русской поэзии размер – четырехстопный хорей. Позже он будет приватизирован Барто и Михалковым и намертво свяжется в читательском восприятии со «стишками для детей». Вдобавок и рифмовка тут предельно проста: используются смежные рифмы, причем крайне незамысловатые, например глагольные и грамматические. Единственный изыск – продление рифмованной цепочки на все четыре строфы («сели – качели – свирели – пели – колыбели – пели – горели – захотели» и «доска – слегка – ветерка – мотылька – рука – сладка – близка – река»). Похоже, Сологуб старается оставаться в пределах подчеркнуто детских интонаций, но дает понять, что они лишь орудие в устах взрослого человека. Использована им в какой-то степени и внутренняя рифма («шатучие – скрипучая»), но тоже несложная. С помощью именно таких рифм «завораживал» простодушных любителей эвфонии Бальмонт. Но у него стремление к созвучиям было самодовлеющим; Сологуб делает здесь нечто другое. Если сравнить действительно музыкальную вторую строфу с первой, мы увидим, что рифма «шатучие – скрипучая» скорее разрушает благозвучие, придает стихотворению тревожную ноту, диссонирующую с идиллической второй строфой. Впрочем, если приглядеться, и безоблачность второй строфы окажется сомнительной: влюбленные неявно сравниваются с мотыльками, находящимися в полной зависимости от ветра. Счастливое воспоминание здесь по преимуществу тревожно, но Сологуб не говорит впрямую о возможности гибели, он только намекает на это – то тем, что качели «шатучие», а доска «скрипучая», то тем, что мелькающие мотыльки – игрушка случайных воздушных потоков. К тому же картинка прошлого отрывочна (воспоминание ничем не разрешается) и несколько призрачна, прежде всего из-за намеренной условности. Так, «две свирели» появляются только затем, чтобы напомнить читателю о жанре пасторали и лишить рисуемое даже тени реальности. Примерно тот же эффект дает стилизация под песенное просторечие («покачнулася», «качалися»). Читатель понимает, что автор играет, что текст создается не всерьез, отсюда и серьезно относиться к нему не нужно.

Третья строфа знаменует собой полное торжество инфантилизма, демонстрируемого теперь уже не с помощью таких тонких приемов, как выбор размера или рифмы, а открытым текстом: «Словно в детской колыбели…» Однако последние строки этой строфы как-то плохо вяжутся с образом двух младенцев. «И была твоя рука / На губах моих сладка» – в смысле лексики и синтаксиса Сологуб так мог бы сказать и безо всякой стилизации, хотя эти строки и не стали бы поэтическим откровением. На самом деле и это стилизация. Здесь стилизуется сама ситуация несколько манерного (хочется сказать – куртуазно-пасторального) ухаживания. Навязчиво возникает ассоциация с сюжетами Ватто (вспомним аналогичные стилизации художников «Мира искусства», Сомова например). И все эти невинные, инфантильно-эротические игры вдруг перечеркиваются строфой четвертой – и не интонацией, которая как раз достигает предела легкомыслия, а содержанием, вопиюще противоречащим интонации.

Голоса автора и лирического героя расходятся в четвертой строфе особенно заметно. Герой-фантом сообщает, что был закат («Тучки на небе горели») и влюбленным захотелось купаться, благо река была недалеко. Особенно трогательно тут уточнение, что тучки горели именно «на небе» (надо полагать, есть варианты). Следующий за героем читатель, видимо, должен нафантазировать, поскольку воспоминание-то не закончено, фольклорно-соблазнительную сцену в духе «Мелкого беса» или «Навьих чар» (справедливости ради надо отметить, что первый из упомянутых романов в 1901 году еще не опубликован, а второй не написан). Автор-символист сообщает совсем другое. Герои оказались, сами того не подозревая, между небесным огнем (вот почему «тучки на небе горели») и несущей гибель водой, разумеется, подземной (Стикс? Лета? Ахеронт?). Качели – знак человеческой судьбы в «срединном» мире. Верхний мир в мифологии Сологуба, постоянно эксплуатировавшего образ Солнца-дракона, по степени опасности для человека не всегда отличается от хтонического мира. Собственно, в мифе о Солнце-змее Сологуб дает зримое объединение верхнего и нижнего миров. Мир же человека непрочен, неустойчив, «шатуч». Заманчивая река, грозящая смертью, «так близка» к качелям. И качающиеся между двух бездн влюбленные, жалкие и трогательные в своем наивном пастушьем инфантилизме, неизбежно соскользнут с качелей в эту манящую реку. Они ведь не знают ничего из того, что знает автор.

3