Заговор букв

Во второй строфе резко противопоставлены по интонации друг другу первая и вторая строки, за счет иронической второй напрочь уничтожается сомнительный пафос первой. Вторая строка – тоже образец именно языковой иронии. Кулинарное сочетание «сыр со слезой», не имеющее, конечно, в виду прямого значения слова «слеза», и фразеологизм «к лицу», в котором значение собственно лица тоже потеряно, сталкиваются с тем, что естественное место слезы – на лице. В результате, можно сказать, сыр обретает у Бродского свое лицо (надо полагать, круглое, получающееся при разрезании цельной головы), что и производит искомый комический эффект. С другой стороны, утверждение «слеза к лицу разрезанному сыру» – смысловая вариация на тему «шапки не долой» и является также характерным для Бродского проявлением стоицизма, в данном случае речь идет об отказе от истерики при большом (или небольшом?) горе.

Целый смысловой комплекс содержат и две последние строки строфы. Антонимические корни («слабо» – «не под силу»), на первый взгляд, противопоставлены, так как между ними расположился союз «но», но на самом деле и то, и другое слово – синонимы (оба – слова категории состояния, оба принадлежат к разговорной лексике, первое даже к просторечной, оба несут значение слабости). Кроме этой игры автор предлагает развитие темы времени. То, что «мы» (видимо, те, кто провожали Бобо в последний путь) не готовы немедленно умереть (хотя в первой строфе эта возможность допускалась), не означает, что «мы» задержимся на этом свете дольше, чем полагается. Просто «мы» слишком слабы и для того, и для другого, отчего несколько страдает стоицизм, но выигрывает гуманность.

Развитие темы времени продолжит следующая строфа («Твой образ будет, знаю наперед…»), и надо сказать особо о том, что время в цикле нерасторжимо сплавлено с местом. Если здесь сочетание «стоять на месте» отнесено ко времени, то далее временная перспектива оказывается связанной с архитектурной перспективой Росси. Это, кстати, еще раз подтверждает небессмысленность утверждения, что слово «среда» в первом стихотворении используется сразу в двух значениях – времени и пространства.

Твой образ будет, знаю наперед,
в жару и при морозе-ломоносе
не уменьшаться, но наоборот
в неповторимой перспективе Росси.

Игра противоположностями продолжается и усложняется настолько, что трудно уследить за всеми ее аспектами. В строфе объединены жар и мороз, уменьшение и увеличение, прямая и обратная перспектива, а также, как только что было сказано, перспектива временная и пространственная. Все это пока (или уже) можно оставить без комментариев. Остановимся лишь на кажущемся странным образе мороза-ломоноса. Как нам кажется, он возник не только потому, что герою стихотворения было холодно, но – главным образом – потому, что знаменитая улица Росси, о которой, без сомнения, идет речь, упирается в площадь Ломоносова (посередине площади, в скверике, стоит бюст Ломоносова, а в сторону Садовой отходит улица Ломоносова). Здесь мы имеем дело не просто с предметной точностью, а с двойной предметной точностью, связанной и со временем (зима, мороз), и с местом.

III

Бобо мертва. Вот чувство, дележу
доступное, но скользкое, как мыло.
Сегодня мне приснилось, что лежу
в своей кровати. Так оно и было.

Смерть Бобо и переживания по поводу этой смерти все время сравниваются с чем-то подчеркнуто бытовым, приземленным. В первой строфе это консервная банка, во второй – сыр, в третьей – мыло. Какие свойства скорби позволили автору сопоставить ее с мылом? Очевидно, что речь идет об ускользании, нестойкости скорби. В слове «ускользание» корень имеет переносное значение, достаточно далекое от прямого, так что кажется, что сравнение корректно только с филологической точки зрения. Но оно корректно и с точки зрения психологической: попытка разделить скорбь с другим уменьшает ее груз, делает ее переносимей. Филология же обеспечивает ироническое отстранение от скорби.

Сильную иронию заключают в себе и следующие две строки, несколько напоминающие ситуацию со Свидригайловым, просыпающимся перед самоубийством из одного сна в другой. Но главный интерес в них будет представлять перемещение героя из состояния «снаружи» в состояние «внутри». Герой обрел ночлег, которого не мог найти на улицах в первом стихотворении цикла. Более того, он забирается не только под одеяло, но и глубже «внутрь» – в сон. И во сне видит не покойную Бобо, а всего лишь себя, лежащего в кровати. Можно сказать, что начало третьего стихотворения – пик авторской иронии и самоиронии (они у Бродского всегда нераздельны), дальше тон резко меняется, и хотя ирония остается, но ни разу не доходит до откровенной усмешки. Трагическое настроение побеждает.