Заговор букв

Наконец, надо сказать несколько слов о рифмах к столь важному для Бродского понятию пустоты. Их, как уже отмечалось, три: «уста – пустота», «что ты – пустоты» (именно так, потому что здесь рифма составная и за счет этого глубокая), «пустоту – листу». Все эти рифмы – смысловые. Достаточно очевидно, что «уста» и «лист» семантически связаны с понятием слова – устного и письменного, а «ты», то есть Бобо, служит великим поводом и точкой отсчета творения. И разумеется, творчество понимается Бродским шире, чем творчество литературное, иначе не возникло бы отсылки к сотворению мира по Иоанну.

Хочется закончить статью цитатой из «Монологиона» Ансельма Кентерберийского: «…Если нечто было создано из ничего, это ничто было причиной того, что (нечто) из него было создано». Ансельм выводил из этого тезиса доказательство бытия Бога; Бродский демонстрирует нам, как действует этот алгоритм в поэзии.

О языке современной поэзии, или Кому на самом деле достался сыр

Язык современной литературы радует одних и возмущает других, рассматривается в аспекте чисто филологических и острых социальных проблем. Попробуем поговорить об этом на примере одного весьма характерного произведения.

Стихотворение Вячеслава Лейкина «Монолог» (В. Лейкин. Одинокий близнец. СПб., 2011. С. 281) построено на смешении языковых знаков различных эпох. То есть слова и словесные блоки последних двух столетий свободно сменяют друг друга, образуя игру языковых пятен. Попробуем проследить, что именно автор использует в качестве поэтического материала и как словесная мозаика становится эстетическим фактом.

Текст начинается с почти нейтрального названия. Впрочем, нейтральным (то есть как бы ничего дополнительно не сообщающим) название, конечно, не является. В дело идут коннотации, связанные с театром, с одной стороны, и с эстрадой – с другой. Театральный монолог – это субжанр, часть драматической композиции; герой либо обращается с монологом к другим героям, либо мы имеем дело с внутренней речью. Эстрадный же монолог – это жанр, обращенный к публике, подразумевающий в самом себе ее наличие. Так, например, монолог городничего в «Ревизоре» представляет собой переходную форму от театра к эстраде за счет знаменитой реплики «Над кем смеетесь?», разрушающей эффект «четвертой стены». В любом случае, прочитав название «Монолог», мы (публика, читатели) уже знаем, что произноситься он будет персонажем, что это стилизация.

Вторым знаком, на этот раз пунктуационным, становится многоточие. Теперь мы знаем также и то, что это отрывок. Эстетика незаконченности, отрывочности – это наследие романтизма. В антиромантическом «…Вновь я посетил» Пушкин начинает с этого знака, чтобы в дальнейшем преодолеть романтическую эстетику; у Пушкина знак романтизма приобретает другое значение. Текст становится звеном в цепи других текстов, человек – звеном в цепи поколений. То, что служило знаком неприятия мира, отталкивания от него, становится знаком его приятия и добровольного включения в мировой порядок. У Лейкина многоточие – часть загадки, которую мы будем разгадывать по меньшей мере в течение двух строк, пока не поймем, что перед нами – монолог крыловской вороны. То есть персонажа, и персонажа, живущего в нашей культуре как раз на грани театра (что там читают на экзамене в театральный вуз?) и эстрады (впрочем, сейчас уже трудно представить эстрадное чтение басни Крылова, разве в качестве пародии). Крыловские басни в ХХ веке постепенно перешли в арсенал школы, будь то общеобразовательная или театральная – неважно. Правда, в общеупотребительном языке еще держатся несколько идиоматических выражений из наиболее популярных текстов, но любое их употребление неминуемо связано с воспоминанием о школе.

Итак, первые три строки:

…Ума не приложу,
За что мне бог послал. Должно быть, внял,
А может, просто перепутал с мышью.