Заговор конца света

«…а в горах отверзаются пещеры, и выходят из них, держась за руки, карлики и уроды, ночь добра, кричат они, ночь добра, всем добро, всем, вам, вам, и вам, и вам!»^{62}.

Утопическое сознание восходит к наиболее архаичным пластам коллективного бессознательного, воскрешающих образ тотального А-поведения — абсолютного стадного инстинкта. Недостижимый идеал, на который неявно ориентируются любые проекты переустойства общества. В том числе и самые современные, апеллирующие к новомодным демократическим свободам, что превосходно продемонстрировано в «Годе Лемминга».

Вечные ценности не стареют. «Население любит стабильность и уверенность в завтрашнем дне»^{63}. И любит, заметим, гораздо больше «такой размытой материи, как свобода». Поэтому диффузное большинство чувствует себя вполне комфортно даже под колпаком могущественных Служб, формально контролирующих все возможные вредоносные факторы. Ради заботы о себе любимом можно простить многое… Хотя на практике под разнообразными благовидными предлогами контролируется вообще все, что поддается контролю.

Чем-то общество, описанное Громовым, напоминает мир Шепарда. Обыватель в нем получает возможность играть в народную демократию, сколько его душе угодно — и полезно (повышается социальная адаптация, а, следовательно, и управляемость), и безопасно. Какой бы оборот ни принимали события, Службы, пекущиеся о физическом и духовном здоровье нации, не дадут им выйти за социально приемлемые рамки. В свою очередь, Службы находятся под полным контролем Кардинала, их создателя и бессменного координатора. За Кардиналом нет никого, и сам он — едва ли не символическая фигура, подобно бессмертным Капитанам существующий лишь в виде изображения на экране: «за последние двадцать лет он нисколько не изменился. Лыс. Бодр. Вечен».

Меняются только окружающие его люди, на суету которых Кардинал взирает в лучшем случае с любопытством, как на игры глупых хищников: «Их жизнь смешна и ничтожна, и они изо всех сил делают ее еще смешнее и ничтожнее, а вот поди ж ты — боятся. Дрожат, но упрямо лезут вверх, работают локтями — и потеют…»

Глава 7 Власть

Волкодав прав, а людоед — нет.

А. Солженицын

«Любая власть есть преступление, она является им автоматически, хочет она того или нет»^{64}. Лучше кого бы то ни было это понимал сам Кардинал, только вот истинную причину предпочитал не афишировать. Все же его рассуждения о невозможности абсолютно благого действия на ответственном посту и т. п. банальности — лишь лукавые отговорки прожженного интригана. Тщательно скрываемая тайна Кардинала заключалась в полной нелегитимности его собственной власти.

Подлинная личность человека, более известного под прозвищем Кардинал, навсегда осталась тайной. «После его смерти не было обнаружено никаких записей личного характера». По сути анонимность — крайняя степень самозванства, не случайно оно оказалось заложено в основание пирамиды власти, выпестованной Кардиналом. Почти все ее функционеры были сиротами, помнящими родителей. Причем среди родителей, как на подбор, преобладали известные люди, проявившие себя на государственной службе. Только Малахову Кардинал открыл тайну: «Фамилию ты получил в детдоме, гипновнушение — в интернате». Подобным образом скрывалось сомнительное происхождение подавляющего большинства функционеров, судьба которых в точности соответствовала поговорке: «из грязи да в князи».

Существуют два радикально отличных типа властных отношений, отражающих «этическую несводимость» основных человеческих видов — хищников и диффузных. Природа «хищной власти» коренится в неоднородности индивидов по параметру воли. В соперничестве за место в иерархии хищники (люди «длинной воли») получают неоспоримое преимущество, так как они в минимальной степени связаны социальными нормами. Табельные пистолет и мозгокрут, положенные каждому функционеру во властной структуре Кардинала, одновременно символизируют ее непременные атрибуты: убийство и гипнотическое внушение.

Любая кризисная ситуация, ведущая к дезорганизации прежних социальных институтов и, как следствие, к размыванию социальных норм, особенно благоприятствует хищникам всех разновидностей. Наступает их время — период тотальной аномии, регрессия к древнейшим, докультурным формам существования. Борьба за выживание в этом случае ведется по законам животного мира, и побеждает в ней не человек, а сверхживотное — суперагрессор («крысиный король»). «Хорошую я систему сделал, когда все здесь летело вверх тормашками, — не без недостатков, но работающую… Вовремя понял, что есть уникальный шанс, свернул шеи всем, кто мешал и слишком рьяно помогал…», — ностальгически вспоминает Кардинал.