Закатная песнь

Что касаемо отца, старик, так ненавидевший германцев, совсем обветшал и проповедовать уже не мог, так что пришлось ему уйти на покой; и ей-богу, если бы британская армия убила своими пушками вполовину столько германцев, сколько он поубивал языком, Германия бы начисто опустела ещё задолго до конца Войны. Однако он, наконец, ушёл, и только два пастора попробовали себя за кафедрой, оба молодые, один всего лишь студентишка из Абердина, другой – только из Армии. Выбор между этими двумя был не велик, голоса, такого, чтобы говорить с кафедры, у них не было ни у того, ни у другого, но люди подумали, что справедливо будет дать шанс парню-фронтовику.

И только после того, как он получил место, Кахун его звали, пошёл слух, что он приходится сыном тому старому пастору из Банфа, который претендовал на место в Кинрадди до Войны и которого начисто перепроповедовал Преподобный Гиббон. Вы ведь наверняка помните его, нет? – он рассказывал о чудищах и Золотом веке, о том, что драконы ещё водятся, но когда-нибудь они перемрут, и вновь настанет Золотой век. Уф, вот ведь! это что ж за проповедь такая, наверное, сказали бы вы. Ну, так вот, то был он, а этот – его сын, худой и высокий, гладко выбритый, и он выступал с лекциями о том, и писал статьи об этом, и, не прожив в деревне ещё и месяца, уже успел многих восстановить против себя. Ибо он сдружился с пахарями, сам возил себе уголь, никогда не носил воротник с застежкой сзади, и когда люди называли его Преподобным, тут же прерывал их – подобный вам, всего лишь подобный вам, не больше, почтенный друг мой. И прогуливаясь по воскресеньям, он насвистывал, и он обрушивался на фермеров за то крохотное жалованье, что они платили работникам, и он поддерживал Профсоюз землепашцев, и в проповедях призывал чуть ли не к восстанию, и говорил так, будто Христос, давая заповеди, имел в виду именно Кинрадди, так что всем становилось довольно-таки не по себе.

Назвать его, ну, навроде как, прогерманцем, было нельзя, как-никак он всю Войну прошёл простым солдатом. Люди совершенно растерялись, не зная, каким словом его пригвоздить, пока Эллисон не сказал, что он – «Большевик», один из тех мерзких хамов, что наделали такого переполоху в России. Они расстреляли своего короля, «Царь» он у них прозывался, и блудили, ну, просто повсюду, рассказывали, человек там мог в любой вечер прийти домой и обнаружить, что жену его реквизировали, и что с ней уже лежат Ленин и Троцкий. И Эллисон сказал, что то же самое наступит в Кинрадди, если мистер Кахун добьется своего; может, он, Эллисон, боялся за свою хозяйку, хотя, видит Бог, ей реквизиция вряд ли грозила, даже Ленину с Троцким пришлось бы дойти до крайней степени нужды, прежде чем решиться на такое.

В общем, вот таков был ваш новый пастор; и потом стали появляться скандальные слухи, что он, мол, сошёлся с молодой Крис Тавендейл. Чуть не каждый вечер на неделе он ездил в Блавири и оставался там на всю ночь, по крайней мере, так говорили. И чего ему могло понадобиться от такой простухи, как вдова Тавендейл? Пасторы сходились с благородными дамами, если на уме у них было что-то большее, чем просто шуры-муры. Но когда Манро пересказал это старому Бригсону, мужичонка просто взбеленился; и он сказал, что много хорошего Война унесла из Кинрадди, но если она что хорошее и принесла – так это нового пастора.

Ну, может, так оно и было, а может, нет; но однажды вечером Дэйв Браун поднимался по холму от Кочки, чтобы поговорить со старым Бригсоном насчёт покупки лошади, и он услышал, как кто-то разговаривал в кухне, и одним глазком заглянул за дверь. И там, у очага, стояла сама Крис, а Преподобный Кахун стоял перед ней, она смотрела в лицо пастора, а он держал обе её руки в своих руках. И О, дорогой, может, вторая Крис, может быть, третья, но первая навсегда принадлежит Юэну! говорила она, что бы это всё ни означало; и потом, пока Дэйв Браун всё ещё подсматривал, пастор наклонился и поцеловал её, дурень.

Люди говорили, что этим всё доказывалось – слухи были правдивы, но в следующее воскресенье пастор взошёл на кафедру и, невозмутимый, как всегда, зачитал объявление о предстоящем бракосочетании апперхильского старшины артели и его девушки из Фордуна, а потом объявление о бракосочетании Роберта Кахуна, холостяка этого прихода, и Кристины Тавендейл, вдовы, тоже этого самого прихода.

Можно было услышать, как булавка упала на пол, такая тишина наступила в кирке, все сидели, как громом пораженные. И отродясь в Кинрадди не было таких пересудов, как после того, как завершилась служба и прихожане вышли на улицу – ну, Крис Тавендейл выстелила себе гнездышко как следует, хитрая бестия, кто бы мог подумать?