Заколдованная усадьба

- Я уже говорил вам, уважаемый,- начал он, выпуская огромный клуб дыма,- что, хотя мы с Юлеком связаны самыми крепкими узами дружбы, я вот уже четыре года как совершенно потерял его из виду и понятия не имею, каким образом он добился столь огромного состояния.

- Как? - удивился мандатарий,- вы не знаете, что он захватил все наследство покойного старосты Миколая Жвирского?

- О нет, об этом я проведал, едва вернулся в родные края, но хотелось бы знать, каким чудом или по воле какого случая удостоился он столь нежданного счастья.

Мандатарий поднял брови и напустил на себя важность.

- О, это страшно запутанная история! - буркнул он, помолчав.

- Большой переполох,- добавил по-своему Гиргилевич.

- Тем лучше! Я умираю от любопытства.

- Долго об этом рассказывать,- продолжал мандатарий.

- Начинайте же, бога ради, поскорее, уважаемый.

- Вы ничего не слышали о молодом старосте, ныне покойном?

- Ничегошеньки.

Гиргилевич недоверчиво покачал головой, а судья еще пуще напыжился.

- Так что же там с покойным старостой? - допытывался Катилина.

- Это был особенный человек,- промолвил многозначительно мандатарий.

- Чудак,- пояснил Густав Хохелька.

- Сумасшедший, вот так-то,- окончательно определил Гиргилевич.

- Ого, все более интересно! - весело воскликнул Катилина.- Я вас слушаю, уважаемые.

- Не знаю только, с чего начать,- колебался мандатарий.

- А вы сразу in medias res, это лучше всего.

- Куда, куда? - одновременно спросили мандатарий и эконом, оба не слишком искушенные в латыни.

- Я сказал, начинайте с сути дела,- объяснил Катилина.

Мандатарий покачал головой.

- Нет, так нельзя.

- Ну тогда рассказывайте, как хотите, только уж начните наконец,- торопил Катилина, теряя терпение.

Мандатарий задумался, как бы все еще колеблясь, потом сделал изрядный глоток чая, громко откашлялся, подкрутил кверху свой подстриженный ус и заговорил с важным и немного таинственным видом.

- Покойный пан Миколай, как и его брат, нынешний граф Зыгмунт Жвирский из Оркизова, были сыновьями светлейшего пана старосты Михала Жвирского.

- Ага,- буркнул незнакомец, словно поощряя рассказчика.

- А знаете ли вы, кто был светлейший пан староста? - спросил мандатарий.

- Ровным счетом ничего.

Неосведомленность гостя явно прибавляла судье важности. Он сделал новый глоток из наполовину пустой уже чашки, помолчал и только тогда стал продолжать свой рассказ:

- Староста был паном, ваша милость, о каких ныне уже не слыхать. Но, как и у всех Жвирских,- добавил он тише, постукивая себя по лбу,- тут у него было не все в порядке.

- Не все дома, вот так-то! - выпалил менее осторожный эконом.

- Как? - прервал его Катилина, рассмеявшись,- все Жвирские были помешанными?

- Все, по прямой линии от деда и прадеда вплоть до последнего старосты,- решительно подтвердил мандатарий.

- Стало быть, у графа из Оркизова тоже не хватает винтика в голове?

- Упаси господь,- запротестовал мандатарий,- граф - младший сын, к тому же от второй жены; он первый выпал из этого правила.

- Ну, а что там с самим-то старостой? - спросил Катилина, развалившись на кушетке.

- При своем богатстве и блестящем положении он к старости впутался в конфедератскую войну.

- Пристал к конфедератам, вот так-то,- уточнил эконом.

- Он был, я вижу, доблестным патриотом,- живо вскричал Катилина.

При слове «патриот» судья быстро огляделся по сторонам, актуарий же совсем ушел в свои крахмальные воротнички и шепнул:

- Смотрите, уже о патриотизме болтает, не говорил ли я, что это подозрительная птица.

- Ну и что дальше? - снова спросил Катилина, недовольный паузой.

Судья еще раз огляделся, сделал еще один глоток из чашки и продолжал, слегка запинаясь:

- Да, можно сказать, что он в самом деле был патриотом, но этот патриотизм ему боком вышел: он и состояние значительно порастратил, и крови при случае пролил немало, и, наконец, когда все провалилось и наступил, как это называется…

- Последний раздел,- быстро подсказал Катилина.

Мандатарий снова огляделся по сторонам.

- Да, да, в этом роде… так, как вы назвали,- промямлил он, а затем поспешно добавил: - вот тогда-то…

- Тогда?

- Он лишился рассудка.

- Свихнулся вконец, вот так-то.

- С тех пор он никогда не выходил из огромной залы, где висят семейные портреты, и, развалившись, как на троне, в большом кресле, все повторял торжественно и важно: «Запрещаю! Протестую!» А временами, бывало, впадал в дикое бешенство, в ярость неудержимую, и тогда упаси боже, к нему не подступись. Он вытаскивал свою кривую саблю, которая всегда была при нем, и как безумный махал ею во все стороны, а чуть попадет острием в большой дубовый стол, начинает кричать страшным голосом: «Получай, предатель Потоцкий! А вот и тебе я заехал, собака Браницкий! А это тебе, подлец Понинский!» И рубил, рубил, не переставая, выкрикивал все новые имена, пока, измученный, запыхавшийся, с пеной у рта, не падал без чувств на землю. После каждого такого припадка слуги сразу укладывали его в постель, а на голову клали лед. Но однажды, то ли они поздно спохватились, то ли настал час, назначенный от бога, староста, потерявший сознание, так и не пришел в себя.