Закон совести. Повесть о Николае Шелгунове

Соловьев по ступенькам взошел на помост и содрогнулся, увидев подле помоста, внизу, накрытый рогожей гроб - свой гроб. Увидел на виселице две петли под перекладиной (вторая, надо понимать, запасная, на случай, если первая оборвется). К нему подошел священник с крестом, срывающимся голосом призвал исповедаться перед смертью. Соловьев отчетливо произнес: «Не хочу. Не хочу». Священник растерянно попятился, отступил. На приговоренного натянули длинную белую рубаху, то есть саван. Палач в красной рубахе и черном жилете заставил его встать па низкую скамеечку, накинул ему на шею петлю. Сильным, профессиональным ударом сапога выбил скамеечку из-под ног осужденного, толпа ахнула, и на мгновение наступила страшная тишина. Все было кончено.

Николай и Мария Богдановичи томились в полумраке одиночных камер Трубецкого бастиона и, наверное, сознавали, что их может ожидать.

Смотритель Трубецкого бастиона полковник Богородский 1 октября подал рапорт коменданту Петропавловской крепости:

«23-го сентября № 42, арестант Богданович, позвал меня чрез дежурного унтер-офицера Лапина к себе и заявил мне, что он составил удивительный проект и что он мне его не может открыть, так как эта тайна стоит миллионов, а может открыть только министру юстиции, и то тогда, когда тот согласится его освободить из-под ареста; слушая Богдановича, я сказал ему: ну и что, и прекрасно, завтра напишете прошение или что угодно, и от него вышел, вслед за мной раздался звонок, второй и третий, я вернулся к нему, но не успел войти, как он потребовал от меня бумаги для написания прошения министру юстиции, или пригласить к нему коменданта; уговаривал его, чтобы он был спокоен, лег спать и не звонил бы напрасно, потому что ночью не пишут и коменданта в такое время я не могу просить к нему, но он не унимался до самого утра, и когда и дал ему бумаги и карандаш, он сел писать, не прося чернил, написал и передал чрез унтер-офицера дежурного всю бумагу и лег спать, чрез час проснулся и позвал меня, спросил, отослал ли я его прошение, я сказал, что оно будет передано завтра, он попросил карандаш, который я дал ему, он написал еще и просил отослать... 26-го числа в 3 часа дня выбил три стекла, начал стучать в дверь, дежурный унтер-офицер позвал меня, и когда дверь отперли и я вошел, он стоял посреди комнаты с поднятыми вверх руками, в которых он держал по глиняной кружке, и под пазухой книгу, и бросил в меня кружку, потом другую, но все это с его стороны было неудачно, я схватил его за руки при унтер-офицере - он не сопротивлялся, я велел связать ему руки и положить на матрац и послал за доктором. При осмотре доктор нашел его здоровым, взял с него честное слово, что он дурачиться не будет, и я развязал ему руки и положил на кровать; так он проспал до 9 часов утра 27-го числа; спрашивал его о здоровье, он сказал, что совершенно здоров, но в 4 часа 45 минут пополудни начал кричать «ой, ой, ой», и далее, когда, вошедши п камору, я сказал, что, ежели он будет кричать, я его посажу в карцер, он успокоился... 29-го же сего сентября в 6 1/2 часов вечера ему было подано чистое белье... В 7 часов унтер-офицер возвратился, у дверей было пламя, он бросился ко мне, сказав только: в 42-м нумере, и сам убежал, я вскочил, позвонил караульному начальнику и тоже побежал за унтер-офицером; когда отворили дверь, комната была полна дыма, который вместе с пламенем выбросился в коридор, и в несколько минут весь верхний коридор наполнился дымом, и Богданович виднелся шагах в трех в глубине комнаты; я велел заливать, пламя на одно мгновение померкло, а потом снова с треском вспыхнуло, я потребовал одеяло из пустого нумера, набросил его на пламя и ногами затушил огонь, остальное было залито водой. После чего, поставив двух часовых к нему в комнату, пошел за доктором, и при нем на Богдановича была надета длинная рубаха, в которой он пробыл до 6 часов утра, в 6 часов был переведен в карцер и рубаха снята... Оказалось, что арестант вытащил из матраца более половины соломы, положил у двери вместе с грязным бельем, все ото было облито керосином из имеющейся в нумере лампы, которая найдена на полу изломанной, и кружка разбита, и ею выбито 3 стекла... 30-го сего сентября при выдаче ему лекарства (микстуры) фельдшером Боровиковским при дежурном унтер-офицере Егорове в 6 1/2 часов вечера Богданович заявил мне при них, что он у меня проситься из карцера не будет, потому что он виноват, и что револьвер, из которого Соловьев стрелял в государя, он, Богданович, заряжал...»

Как тут было не вспомнить, что Богданович работал токарем в Новом Арсенале и, значит, хорошо разбирался в оружии. Известно, что револьвер для Соловьева купил другой человек, он уже арестован. Но вот Богданович сам сознается, что это он револьвер заряжал - для цареубийства!

Однако прошение, адресованное Богдановичем министру юстиции, заставило предположить, что написал его душевнобольной.