Закон совести. Повесть о Николае Шелгунове

В Трубецком бастионе; Богданович написал еще письмо Михаилу Шелгунову - сумасшедшим неразборчивым почерком. Да к тому же чернила расплывались на плохой бумаге, так что разборчива была только подпись: «Твой дядя Николай Богданович». Из крепости передали его письмо в Третье отделение. Там в это письмо вникать не стали и решили его Михаилу Шелгунову не передавать. Похоронили письмо безумца в своем архиве. К Богдановичу прислали в камеру доктора. Доктор осмотрел его и счел необходимым перевести больного из крепости в лазарет при Доме предварительного заключения на Шпалерной улице, поскольку в крепости лазарета не имелось. Перевели его на Шпалерную 22 октября. Но о том, чтобы выпустить несчастного на нолю, не могло быть и речи. Следствие по его делу новее не считалось законченным.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В осенние пасмурные дни 1879 года Шелгунов перебрался наконец из Новгорода в родной Петербург. Поселился в меблированных комнатах на Новой улице, недавно застроенной доходными домами, рядом с Невским, почти рядом с Николаевским вокзалом. И довольно далеко от Офицерской, где жила Людмила Петровна с сыновьями и дочерью.

Какие же новости ожидали его в Петербурге? Одна, так сказать, общая и наглядная - 1 октября был торжественно открыт новый Литейный мост через Неву, на Выборгскую сторону. Другая новость - частная и тайная, огласке не подлежавшая: помешался в уме заключенный в крепость Николай Богданович. Сколько он должен был перестрадать...

В октябрьском номере «Дела» Шелгунов поместил очередное «Внутреннее обозрение», и в нем, как бы между прочим, высказался так: «Пушкин умер в счастливом убеждении, что он насаждал гуманность и что за это Россия его никогда не забудет. Много лет после Пушкина мы насаждали в своем отечестве эту добродетель, но она что-то у нас очень плохо прививается».

Когда Шелгунов вернулся в Петербург, Благосветлов ого встретил, можно сказать, с распростертыми объятиями, сразу предложил ему войти в состав редакции журнала. Предложил взять на себя «серьезный» отдел и редактировать публицистические и критические статьи. Шелгунов с готовностью согласился.

Жил Благосветлов на Надеждинской, в собственном доме. Квартира его и редакция «Дела» занимали второй этаж, на первом помещалась типография.

Приступив к работе в редакции, Шелгунов яснее стал видеть многие трудности, возникавшие перед редакцией постоянно. Спасая журнал от неприятностей, Благосветлов давал взятки цензору. То есть не ему непосредственно, а его, с позволения сказать, подруге - ей выплачивалось по сто рублей в месяц якобы за переводы, хотя она ничего не переводила для журнала.

Осложняла работу редакции не только суровость цензуры, утомительными и тягостными оказались неизбежные разговоры с людьми, писать не умевшими, однако уверенными в том, что их произведения могут украсить журнал. Когда такому автору говорили, что написанное им - посредственно, он по только оскорблялся, но и, как правило, ссылался на знакомых, которые тоже вот читали, но хвалили и восхищались.

«Для честолюбивых людей печать представляет весьма заманчивое поприще, - замечал Шелгунов на страницах ноябрьской книжки «Дела».- Человек чувствует себя интеллигентной силой и умственным представителем общества, его самолюбию льстит подобная роль, у него являются поклонники, почитатели, ученики, хотя сплошь и рядом писателям не мешало бы припоминать изречение Буало, что на каждого дурака есть еще больший дурак, который ему кланяется».

Но, кажется, никто из пишущих не принял ироническое замечание Шелгунова на свой счет.

В переговорах с авторами сочинений или статей нужен был дипломатический такт, Благосветлов им не обладал никогда и бестактностью своей оттолкнул от журнала но только Писарева. С теми же, кого он не любил, он и не стремился ладить, в отношениях с ними не старался соблюдать сдержанность. Так он однажды, и отнюдь не с глазу на глаз, обозвал Гайдебурова «покорпим телятей» за его готовность уступать нажиму властей. Гайдебуров обиделся насмерть.

Но даже при необходимом такте и должной сдержанности разве ладить с литературной братией кому-нибудь было легко? Вот, рассказывали, редактор «Отечественных записок» Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин не мог без раздражения выдерживать напор жаждущих печататься. Одна пишущая дама, надеясь, что он поместит и журнале ее сочинение, пристала с уговорами: «Будьте любезны, Михаил Евграфович...» Он прервал се раздраженно: «Сударыня, быть любезным совершенно не моя специальность». Благосветлов же в подобных случаях смотрел не в глаза автору, а выше, на его лоб, и говорил резко и отрывисто. Когда раздражался - на лице его появлялись красные пятна. Он устал от бесконечных передряг, исхудал, заметнее стали глубокие морщины между бровей.

Одним из особо ценимых им сотрудников, еще в первые годы издания «Дела», был талантливый поэт-сатирик и фельетонист Дмитрий Дмитриевич Минаев. Он умел писать едко. Например:

Не верьте клевете, что мы стоим на месте,