Закон совести. Повесть о Николае Шелгунове

Михаил Евграфович Салтыков получил официальное приглашение на второе заседание комиссии для пересмотра законов о печати. Заседание назначалось на 5 ноября. А утром того же дня газеты сообщили, что вчера в Петропавловской крепости повешены два государственных преступника, два молодых человека - члены новой революционной партии «Народная воля» Квятковский и Пресняков. Оба участвовали в подготовке покушения на цареубийство. На квартире Квятковского, как сообщалось, был найден динамит. Пресняков оказал при аресте вооруженное сопротивление, выстрелом из револьвера смертельно ранил швейцара, который пытался его задержать возле дома. Еще в начале прошлого года именно с Квятковским совещался перед своим покушением на цареубийство Соловьев. Квятковский же был устроителем тайной типографии в Саперном переулке...

И вот в такой момент издатели и редакторы семи журналов и газет приглашались в комиссию, где ожидалось, что они выскажут свои пожелания к будущим законам о печати. Всем дано было понять, что по такому случаю каждому следует надеть фрак.

Комиссия заседала в библиотеке Комитета министров, библиотека помещалась в прекрасном здании Эрмитажа. Здесь были высокие окна, лепной потолок с позолотой, вдоль стен красовались великолепные резные шкафы с книгами. Приглашенные явились к назначенному часу. Комиссия заняла места за длинным столом, в одном ого конце были поставлены стулья для приглашенных. Тут же примостились два стенографа. Их вызвали специально. Как видно, ожидалось, что представители печати скажут нечто достойное быть записанным со всей точностью. Лакеи бесшумно разнесли чай в прекрасных фарфоровых чашках.

Присутствовал на заседании граф Валуев, присутствовал граф Лорис-Меликов, сменивший Макова на посту министра внутренних дел. Валуев предложил редакторам высказаться по существу вопроса, «не мотивируя, а только формулируя», то есть покороче.

Наступило молчание. Когда оно стало тягостным, издатель «Голоса» Краевский огладил седоватые усы, покосился на стенографа и, осторожно подбирая выражения, сказал, что общее желание, конечно, состоит в том, чтобы отменены были административные кары и чтобы проступки печати подлежали оценке и суждению судебных учреждений. То есть он повторил формулировку, предложенную комиссией, не добавив от себя ровно ничего.

Редактор «Вестника Европы» Стасюлевич, покашливая и прикрывая рот рукой, говорил витиевато и все вокруг да около. Высказал по существу одно лишь пожелание, чтобы суд в делах печати был гласным.

Салтыков молча и хмуро глядел в потолок. Он полагал, что поддерживать план замены административных мер судом - значит точить нож на самого себя. Он был против любых преследований печати - через суд или без суда, но здесь нельзя было в этом признаться, чтобы тебя не заподозрили в сочувствии революционерам.

- Михаил Евграфович, не угодно ли вам? - обратился к нему Валуев.

Отмолчаться не удалось, надо было что-то сказать.

- Я присоединяюсь к мнению господина Стасюлевича. На почве общих вопросов сказать что-нибудь трудно, но можно будет говорить о проекте. Вот когда проект будет готов...

И замолчал. А чего, спрашивается, ожидали члены комиссии? Что представители печати хором заявят, как будет хорошо, когда их будут судить - вместо того, чтобы подвергать мерам административного воздействия? Или подскажут правительству новый способ держать органы печати в узде?

Лорис-Моликов, можно сказать, утешил, заметив под конец, что разработка и утверждение новых законов потребуют много времени и скоро завершены быть не могут.

Благосветлова на заседание комиссии не пригласили. То ли им пренебрегли, то ли не желали учитывать мнение издателя «Дела», как заведомо неприемлемое. Был ли он уязвлен? Этого никто так и не узнал...

На другой вечер, 6 ноября, он допоздна сидел при керосиновой лампе над корректурой очередной книжки журнала, а ночью, когда в доме все спали, умер от разрыва сердца.

Смерть его оказалась неожиданной. В кругу знакомых все знали, что ему сильно нездоровилось последнее время, но работоспособность его оставалась такой, словно он действительно был из гранита и чугуна.

Накануне похорон газета «Молва» написала о нем справедливо, хотя, пожалуй, чересчур бесцеремонно, - забывалось доброе правило говорить о только что умершем «либо хорошо, либо ничего». Впрочем, покойный и сам никогда не церемонился, не щадил самолюбий, и теперь в таком же стиле писалось о нем: «Благосветлов был довольно крут, непоследователен и сюрпризен в своих литературных отношениях и антипатиях, не щадя подчас, ради хлесткого щелчка, даже своих собственных, печатавшихся у него же сотрудников. Он не заботился ни о мягкости, ни о деликатности манер и приемов. Отчасти вследствие этих обстоятельств, отчасти вследствие непомерного экономничанья, доходившего до гарпагоновской страсти, Благосиотлов не пользовался сочувствием в литературных кругах. За ним охотно признавали, однако, энергию, большую опытность в ведении дела, умение окружать себя людьми даровитыми и убежденными...»