Закон совести. Повесть о Николае Шелгунове

Вспомнилось Шелгунову, что еще в начале этого года петербургская газета «Минута» напечатала поразительное воспоминание некоего присяжного поверенного - «Сон И. С. Тургенева». На столбцах газеты рассказано было, что вот года два или три тому назад этот присяжный поверенный оказался попутчиком Тургенева в вагоне курьерского поезда из Петербурга в Москву. В купе, кроме них двоих, никого не было, к ночи Тургенев заснул раньше своего спутника, но скоро проснулся и сказал: «Странный я видел сон, какой-то удивительно нелепый и в то же время совершенно реальный. Он и нелеп, и в то же время мне и теперь, наяву, кажется, что именно так и должно при известных обстоятельствах случиться, что иначе это даже не может произойти... Представьте себе, что я видел себя в деревне в самой будничной обстановке... Летний день, яркий, солнечный... Я будто бы только что отпил кофе и вышел в сад прогуляться. Сорвал маленький стебелек резеды и посадил его к себе в петличку, как это я имею обыкновение делать, и так благодушно себя чувствую, так хорошо! Вдруг слышу шаги по дорожке. Смотрю: ко мне идет целая толпа мужиков, впереди старики, сзади - кто помоложе, идут чинно, не торопясь... Подошли и остановились от меня шагах в пяти. Сняли шапки. Один плечистый старик, морщинистый такой, сухой (не могу припомнить, где я его видел) обращается ко мне с речью, говорит важно, степенно и удивительно бесстрастно, до того бесстрастно, что с первых же его слов у меня сердце так и упало, точно почуяло какую беду. - «Мы пришли к твоей милости, Иван Сергеич... Нас к тебе деревня послала. Довольно ты на своем веку побарствовал... В деревне ты не живешь, хозяйством не занимаешься... Теперь, значит, пристала пора земле к хлебопашцу отойти, а чтобы ты не унывал да у немца супротив нас смуты не заводил, мы порешили всем миром тебя прикончить...» Вероятно, я очень изменился в лице, потому что старик остановился на минуту, как бы давая время мне очухаться, затем снова заговорил: «Так вот ты это и знай, Иван Сергеич. Приготовься пока, и мы ужо, как отшабашим, и к тебе завернем».- Тут и проснулся».

Читал ли сам Тургенев газету с пересказом его сна? Верен ли пересказ? Кривенко рассказывал, что слышал от него нечто подобное при встрече в мае 1881 года. Тургенев правда, не говорил тогда, что ему это приснилось, но представлял себе такую возможность: пришлют в деревню приказ «повесить помещика Ивана Тургенева» - и скажут ему тогда мужики: «Ты хороший барин, а ничего не поделаешь - приказ такой пришел». Тургенев печально шутил: «И веревку помягче сделают, и сучок на дерене получше выберут...»

Почему же ему такое приходило в голову? Наверное, потому, что был Тургенев глубоко совестлив, как и всякий настоящий писатель. Сознавал, что он, быть может, и «хороший барин», а «довольно побарствовал». И еще ждет помещиков расплата за многие годы их власти над мужиками...

Литераторы, собравшиеся за столом в «Метрополе», вспоминали о покойном, сознавая, какую утрату понесла русская литература. Почтили его память. Но говорили не только о нем. Самую пространную речь произнес московский гость, публицист Гольцев. Говорил он витиевато и книжно, однако чувствовалось, что мыслит он прогрессивно и хочет сказать нечто существенное. Стоя с бокалом в руке, он говорил о том, что мы, не можем быть спокойны за завтрашний день, так как на нас может обрушиться тяжкая кара за каждое слово, направленное к служению свободе, а ведь именно свободе служил до конца Иван Сергеевич Тургенев.

Глеб Успенский предложил тост за Салтыкова-Щедрина: по болезни Салтыков не мог присутствовать на похоронах. Успенский выразил глубокое сожаление о том, что вот наступили времена, когда такой выдающийся писатель, как Щедрин, не имеет возможности затрагивать в печати важнейшие проблемы.

А в конце обеда Софья Усова - сегодня она казалась особенно красивой - положила на стол свою шляпу, и все присутствующие кинули в эту шляпу деньги - в пользу Красного Креста «Народной воли». Никто не произнес громко слов «Народная воля», но все понимали, для кого дают.

Вернувшись вечером домой, Щелгунов сел к письменному столу - готовить очередную, для октябрьской книжки «Дела», статью «Из домашней хроники». Он так отозвался о речах над могилой Тургенева: «Какая-то трудно объяснимая сдержанность, имевшая даже панический характер, сковывала всем ораторам уста, и каждый как будто говорил не то, что думал... Литературные похороны превратились в «нечто», скрывавшее за собой «что-то». Ах, эти проклятые недомолвки, он же и сам не может без них обойтись...

Еще написал: «На похоронах Тургенева одна знакомая мне говорит: «Я думаю, что нынче трудно писать внутренние обозрения». А когда же было легко и что значит трудно?.. Дело не в том, что трудно и что легко, а в том, что возможно и что невозможно; дело в постоянном стремлении печати отодвинуть невозможное и часть его сделать возможным».

Заковчил статью и задумался: достаточно ли понятно» не слишком ли невнятно он это все написал?