Закон совести. Повесть о Николае Шелгунове

- Я осведомлен, что меня они тоже хотят убить. Но я фаталист. Я не принимаю никаких предохранительных мер, хотя, конечно, мои люди меры принимают. Не подпускают ко мне никого малознакомого. Посылают кого-нибудь с револьвером за мною следом, когда я выхожу... Судейкин предупреждал неоднократно, что меня хотят убить, даже говорил мне, что это может случиться во время моих еженедельных приемов. В самый день его гибели он в разговоре с другими выражал величайшую тревогу за мою жизнь.

Толстой не знал тогда, что эта «величайшая тревога» была величайшим лицемерием. Да и мог ли он представить себе какую участь готовил ему Судейкин...

В конце осени тайно выехал за границу Василий Караулов - как представитель петербургских народовольцев на предстоящем съезде «Народной воли» в Париже где должны, были собраться самые деятельные, то есть человек десять - пятнадцать. Съезд, однако, почему-то откладывался. Вот и задерживалось возвращение Караулова домой.

Еще до убийства Судейкина Дегаев предунреждал Усову, что за ней следят, советовал скрыться. Она стала осторожнее, но не захотела ни уезжать, ни переходить на нелегальное положение. Не намерен был скрываться и Кривенко. Хотя возможность ареста оба ясно сознавали и уже между собой условились, что именно будут отвечать на следствии, чтобы отвести любые обвинения от себя и своих друзей. О позорной двойственной роли Дегаева они еще не знали.

Вскоре после убийства Судейкина им стало известно, что Дегаев бежал за границу через Либаву, где он сел на пароход, уходивший в какой-то иностранный порт.

Усова и Кривенко были арестованы 3 января 1884 года в гостинице «Пале-Рояль» на Пушкинской улице, где они снимали комнату.

Глубоко встревоженный происшедшим, Шелгунов понимал, что арест Кривенко - это удар не только по «Народной воле», но и по «Отечественным запискам». Ведь после высылки Михайловского именно Кривенко стал ближайшим помощником Салтыкова-Щедрина по редакционным делам.

Прошел еще месяц - из февральского номера «Отечественных записок», уже набранного в типографии, цензура выкинула четыре новые сказки Щедрина. Самой неприемлемой была сочтена сказка «Медведь на воеводстве».

Узнав об этом, Шелгунов зашел в редакцию журнала на Литейном и попросил у сотрудников типографские гранки с запрещенными сказками. Дома прочел их - и не удивился, что их запретили.

Сказка «Медведь на воеводстве» была, что и говорить, едкая. В ней действовали, в некой исторической последовательности, Топтыгин 1-й, Топтыгия 2-й и Топтыгин 3-й. Первый «забрался ночью в типографию, станки разбил, шрифт смешал, а произведения ума человеческого в отхожую яму свалил». Топтыгин 2-й, не найдя в лесу ни типографии, дабы ее разорить, ни университета, дабы его спалить, забрался во двор к мужику и был убит после этого. Топтыгин 3-й сразу укрылся в берлоге. А в лесу все заведенным порядком шло. «Порядок этот, конечно, нельзя было назвать вполне «благополучным, но ведь задача воеводства совсем не в том состоит, чтобы достигать какого-то мечтательного благополучия, а в том, чтобы исстари заведенный порядок (хотя бы и неблагополучный) от повреждений оберегать и ограждать». Топтыгин 3-й надеялся, что обычные злодейства будут происходить сами собой, без его участия...

Кроме Топтыгиных в сказке фигурировал Лев царь зверей, и, по слухам, именно в этом Льве цензурный комитет усмотрел непристойный намок на российского царя, в печати совершенно неприемлемый. Сказки не появились на страницах журнала, но в типографских гранках уже ходили по рукам.

С весны минувшего 1883 года Екатерина Леткова жила в Москве, е Михайловским не виделась. Когда он, поднадзорный, переехал в Любань, она ему в письме написала: «Спасибо Вам». Он сразу откликнулся: «А за что Вы мне спасибо сказали и написали? Вы - мне? Вы - чудная, я чудной - и вдруг спасибо... Катя, радость моя, горе мое, люблю я тебя».

Но именно потому, что она для него оказалась не только радостью, но и горем, она стремилась побороть и себе возникшее чувство к Михайловскому.

В ноябре получила письмо: «Люблю Вас. Души Вашей не знаю. Люблю еще двух маленьких человеков, которых сейчас от себя отпустил и которые не трогательно (это слабо), а раздирательно выражают свое понимание вещей». Она поняла, что он не сможет быть счастливым без своих мальчиков, и знала, что жена ему детей не отдаст. Написала ему серьезно и решительно: «Каждый из нас должен идти своей дорогой».

А тут приехал в Москву архитектор Султанов, неизменный в своей влюбленности, снова сделал ей предложение. Она согласилась...

По возвращении в Петербург Султанов, уже как жених, решился поставить будущей жене условия. Суть их была для него слишком важна, и без соблюдения этих условий он не мыслил себе всей будущей совместной жизни. Он изложил их в письме:

«1) Вы никогда не будете иметь никаких сношений, ни личных, ни письменных, ни с какими «поднадзорными» или двусмысленными личностями.

2) Под нашим общим кровом никогда, ни на одну минуту не должно быть никаких запрещенных политических книг или писаний.