Залив девочек

– Рисуй дома, пожалуйста, рисуй ранголи[65], но всякие выставки – ни к чему. Чем меньше про меня говорят в городе, тем лучше будет, и тебе спокойнее. Обрести покой – это очень важно для женщины. Работать в приюте тебе тоже больше не надо. У матушки традиционные взгляды, она не любит работающих женщин, корпорация оплатит еще одну служанку.

* * *

Город был скомкан, как газета, в которую завернули влажный тамаринд. Дома расчертила линия, до которой дошла вода. Часто эта линия проходила над окнами нижних этажей.

В одних улицах мутное болото так и стояло недвижимое, протоки, через которые оно могло уйти, были забиты мусором, смесью из человеческих вещей и обломков природы: мокрых матрасов, веток, листьев камыша, шифера, порванных саронгов.

В открытые двери домов виднелись искривленные полы, застеленные полиэтиленом и газетами; тазики и кувшины, в которые стекала вода с крыш. Другие улицы с наклоном, наоборот, были чистыми и блестели от воды. Почти везде люди собирались и ели прямо на дороге. Дети раскладывали сушиться мокрые школьные учебники на крылечках.

Воздух очищения блуждал между домами. Город оживал, чтобы снова впускать в порт корабли, открывать галереи, покрываться пылью, рожать детей, продавать ткани и цветы, есть, устраивать встречи, шептать: «Люблю тебя, моя любовь».

Мне было приятно прогуляться в оживающей громаде Мадраса. Я устала в эти дни от Ашвина и его сладкого запаха, от папы и бабушки, даже от девочек. Мне хотелось немного побыть одной, заставить себя успокоиться. Я знала, что сделала все правильно, моя семья будет счастлива, что еще нужно? Когда Климент Радж узнает, пусть жалеет, что бросил меня. Я любила его, как бога, и что получила? Даже половины слова не заслужила!

Поезда еще не ходили, где-то чинили сорванные провода. Я пешком шла до дома учителя. В трущобах у станции Манавели у многих домов не было крыш, на стенах сушились вещи. Можно было заглянуть с улицы как в открытую коробку, увидеть сырые кровати, размытые плакаты артистов на стенах, посуду.

Соломенные лачуги покосились и почти рассыпались от влаги. Мужчины пытались поправить их, подпереть палками. Мне хотелось им помочь, но я не знала, что сделать.

В трущобу привезли питьевую воду. Все от мала до велика побежали с разноцветными кувшинами к автоцистерне. Дети радовались и смеялись. Мне захотелось остаться здесь с этими людьми, жить в картонном доме и никогда не видеть Ашвина и его плешивую голову.

Еще недавно мы шли с Климентом Раджем по этим улицам, вздрагивая от желания, пьянея от любви. Я хотела поцеловать дорогу, как мне было жаль, что это время разрушилось. До сих пор жаль. Я смахнула слезы и закутала лицо дупаттой.

Возле крыльца старуха, древняя, как сам тамильский язык, готовила хлеб на керосиновой плитке.

– Что ты плачешь? – спросила старуха. – Береги свое сокровище. На-ка лепешку.

Она подхватила сморщенной рукой тонкую лепешку и дала мне. Лепешка обожгла пальцы.

– Аяш[66], вам же самим есть нечего после потопа.

– Ешь, а то потеряешь много крови.

Совсем старая, я не поняла, про что она говорит.

* * *

Через трущобы я пришла в кварталы, где за тамариндами прятались белые виллы. Стены вилл окрасились синеватым оттенком и ждали солнца.

Я поднялась в дом учителя. Решам сидела на низком диване, смотрела телевизор и гладила кошек. Служанка резала овощи в кухне, нож стучал по разделочной доске. Учитель бродил по дому, пытался вернуть порядок. Студия в мансарде была полностью разорена дождем. Железная крыша прогнулась и лопнула, вода стекала в тазы.

– Я закрыл работы полиэтиленом, но все спасти не удалось, – сказал учитель с грустной улыбкой. – Придется начинать все с самого начала.

Я закурила биди, которых, как всегда, было здесь в избытке. Вкус папироски напомнил мне чудесные времена до наводнения, «допотопные времена». В то же время от дыма мне стало как-то мутно и тревожно.

– Ганеш, Решам, – сказала я, – вы не хотели бы познакомиться с нашими девочками? У нас в воскресенье праздник, я бы так хотела, чтоб вы пришли! Может быть, вам понравится кто-то из наших девочек.

Они смутились. Они, конечно, привыкли жить одни. В тихом доме, в тихом квартале, где слышны даже шаги кошек.

– Мы думали об этом, – сказала Решам, – не знаю, наша работа, ребенок… Ребенок – это же как наводнение. После него уже ничего не бывает прежним.

– Наши девочки очень воспитанные и смирные.

Учитель Ганеш смотрел в окно. Мне стало стыдно, что я затеяла этот разговор и предлагаю своих детей, как породистых котят.

– Еще у меня помолвка, – сказала я, чтобы уничтожить неловкость, – отец договорился с женихом для меня.

– О, правда? Поздравляю, поздравляю, – сказала Решам, – мы приедем на праздник. Мы обсудим…

Учитель коснулся лба.

– Грейс, я же тебя не просто просил приехать, ведь тебе письмо! Оно уже давно тут лежит, сразу как вода сошла, почтальон принес. Как оно не затерялось в этом хаосе…

Он помолчал и добавил очень грустно:

– Со времен Шекспира письма приходят как-то не вовремя.

– Ты будешь обедать? – спросила Решам. – Горничная сейчас подаст.