Заметки на биополях. Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве

Не знал ты, как жизнь закончится.
А знаешь, чего мне хочется?
Поговорить с тобой, поговорить,
веселый глинтвейн сварить.

И у табачной лавочки,
где в блестках еловые лапочки,
почувствовать остро, что Новый год! –
прошедший, счастливый тот.

Мы в эти блестки вглядывались,
о будущем не догадывались.
И падал неспешный снежок густой –
велеть бы ему: «Постой!»

2

Что с тобой, дружище, приключилось,
не узнают люди никогда.
Это называется беда.
Но она за нами волочилась
много лет – последних для тебя,
а порой бросала нас, любя.

Выбрала тебя – ты был красивей,
мужественней, строже и добрей.
…Парикмахер, ты меня побрей! –
чтобы не был я, как мерин, сивый.
Чтоб она мной не пренебрегла –
сколько надо, столько и ждала.

3

Ты был рыбаком и рыбкой
и часто себя ловил
на том, что встречал улыбкой
крючок, достающий ил.

Ты возненавидел то, что
удерживает на земле
меня – даже если тошно
от рукописи в столе.

У берега бултыхаюсь,
а ты уплыл далеко.
В несовершённом каюсь,
и ты прощаешь легко.

P. S. Когда у Валерки случился 50-летний юбилей, поймал себя на диковатой мысли: ну, слава богу, до пятидесяти дожил!..

«Поехали по небу, мама»: О Денисе Новикове

От этого поколения я ждал нового поэта. Как-никак первое за многие годы непоротое поколение – одряхлевшей Софье Власьевне (так конспиративно называли советскую власть на московских кухнях всей страны) было уже лень мочить розги.

Эти русские мальчики из крупноблочных домов с улицы Строителей – хоть в Питере, хоть в Москве – по иронии судьбы глотнули и тайной свободы брежневского разлива вместе с первым портвейном в подъезде, и вышли из этого подъезда на негаданную горбачевскую волю. Ветер перемен вроде бы избавил их от тяжкого застойного похмелья. И именно один из них сформулировал общее отношение к тому, в чем все мы жили, но что сам-то он едва успел увидеть:

…и май не любили за то, что он труд,
и мир уж не помню за что.

Им было по семнадцать-восемнадцать, когда миллионными тиражами начали публиковать прозу и стихи, за чтение которых недавно определяли в ГУЛАГ. Они первые в России XX века вовремя прочитали и «Архипелаг…», и Бердяева. И потому поэт не нашего, а этого поколения мог написать:

А мы, Георгия Иванова
ученики не первый класс,
с утра рубля искали рваного,
а он искал сердешных нас.
‹…›
А мы – Георгия Иванова,
а мы – за Бога и царя
из лакированного наново
пластмассового стопаря.
‹…›
Еще до бело-сине-красного,
еще в зачетных книжках «уд»,
еще до капитала частного.
– Не ври. Так долго не живут.

Автор этих строк – Денис Новиков – долго и не прожил. В последний день 2004-го високосного года, когда вся страна краем уха ностальгически слушала, как «по улице моей который год звучат шаги – мои друзья уходят», он ушел навсегда. Было ему 37.

Помните Высоцкого – «при цифре 37 меня бросает в дрожь»? Только вот заканчивалась эта песенка неуклюже выраженным и необоснованно оптимистичным предположением: «срок жизни увеличился, и, может быть, концы поэтов отодвинулись на время». (Впрочем, про себя-то и других поэтов-ровесников или чуть старше Высоцкий написал точно.)

А поколение Дениса Новикова вернулось к прежним правилам русской словесности ХIХ – начала ХХ века.

Почему, господи?!

Последняя строфа стихотворения Дениса, которое я цитировал, звучит так:

Открыть тебе секрет с отсрочкою
на кругосветный перелет?
Мы проиграли с первой строчкою.
Там слов порядок был не тот.

Кажется, это и есть самый точный ответ. Данный поэтом за десять лет до смерти.