Зами: как по-новому писать мое имя. Биомифография

В 1925 году она стала первой женщиной в Техасском университете и положила начало совместному обучению. Разбила палатку на территории кампуса и жила там, с ружьем и собакой. Братья поступили туда же до нее, и она решила, что последует за ними.

– Мне сказали, что женского общежития у них нет, – рассказывала Евдора, – а позволить себе снять квартиру я не могла.

Она всю свою жизнь проработала в новостной службе, в прессе и на радио, и последовала за своей любовницей, Франц, в Чикаго, где их взяли в одну газету.

– Команда из нас получилась неплохая. Хорошее было времечко: много дурачились, верили во всякое. Потом Франц вышла замуж за международного корреспондента в Стамбуле, – сухо продолжила Евдора, – а меня турнули из-за того, что написала про случай в Скоттсборо.

Какое-то время она работала в мексиканской газете в Техасе, потом ради нее же переехала в Мехико.

В более либеральные сороковые они с Карен, владелицей La Señora, в которой были тогда в отношениях, открыли в Куэрнаваке книжный магазин. На какое-то время он стал местом сбора американцев, недовольных властью. Так она познакомилась с Фридой.

– Люди приходили туда узнать, что творится в штатах на самом деле. Все там перебывали, – она помолчала. – Но на вкус Карен книжный стал слишком радикальным, – осторожно продолжила Евдора. – Магазин одежды ей подходит больше. Но это совсем другая история, и она всё еще должна мне денег.

– А что случилось с книжным? – спросила я, не желая казаться назойливой, но плененная рассказом.

– Ох, много чего случилось, и всё сразу. Я всегда крепко пила, а ей это не нравилось. Потом, когда мне вздумалось высказать в своей колонке мнение о деле Собелла и в газете стали зудеть, Карен решила, что меня уволят. Не уволили, но иммиграционный статус изменили: работать в Мексике я по-прежнему могла, а вот владеть недвижимостью – нет. Так они заставляют нахальных американок заткнуться. Не раскачивай лодку большого брата – тогда позволим остаться. Всё это сыграло Карен на руку. Она выкупила мою долю и открыла этот одежный магазин.

– Так вы поэтому разбежались?

Евдора засмеялась:

– О, нью-йоркский говорок, – она помолчала с минуту, вытряхивая переполненную пепельницу.

– На самом деле нет, – наконец произнесла она. – Мне сделали операцию, и это тяжело далось нам обеим. Радикальная хирургия, из-за рака. Мне удалили грудь, – голова Евдоры склонилась над пепельницей, волосы падали вперед, и я не видела ее лица. Я потянулась и тронула ее руку.

– Мне очень жаль, – сказала я.

– Ага, и мне, – ответила она как ни в чём не бывало и поставила полированную пепельницу на столик около кровати. Подняла голову, улыбнулась и тыльной стороной обеих ладоней откинула с лица волосы. – Времени и так никогда не хватает, а я еще жутко много всего хочу сделать.

– А сейчас вы как себя чувствуете, Евдора? – я вспомнила ночи, проведенные на этаже женской хирургии в Бет-Дэвид. – Вам делали облучение?

– Да. Почти два года прошло с последнего сеанса, и сейчас всё хорошо. Но шрамы – это другое дело. Не лихие, не романтичные. Я сама не очень-то люблю на них смотреть, – она встала, сняла со стены гитару и стала ее настраивать. – Каким народным песням вас учат в этом прекрасном новом университете на горе?

Евдора перевела несколько трудов по истории и этнологии Мексики, включая учебник, по которому мы учились. Остроумная, смешная, язвительная и проницательная, она знала великое множество самых разных вещей. В молодости писала стихи, ее любимым поэтом был Уолт Уитмен. Она показала мне газетные вырезки со статьями, которые написала для документального цикла в память о Уитмене. Одно предложение особенно мне запомнилось.

Я встретила человека, который проводил время за размышлениями и понимал меня, что бы я ни говорила. И я последовала за ним в Харли по снегу.

Со следующей недели начались пасхальные каникулы, и я каждый день, а то и вечер бывала у Евдоры: читала стихи, училась играть на гитаре, беседовала с ней. Я рассказала ей о Джинджер и Беа, а она – о жизни с Франц. Мы даже играли в непристойный скрэббл, и, хотя я предупреждала, что по сквернословию чемпионка, Евдора победила, бесконечно обогатив мой словарь. Она показала мне колонку о каменных головах ольмеков, которую тогда дописывала, и мы обсуждали ее планы исследовать африканское и азиатское влияние в мексиканском искусстве. Когда она говорила, глаза ее загорались, а длинные грациозные руки так и мелькали, и к середине недели, когда мы расставались, я чувствовала на своих губах изгиб ее щеки под моим прощальным поцелуем. Я думала о том, как мы могли бы заниматься любовью, и в смятенных чувствах испортила целую кастрюлю карри. Не за этим я в Мексику приехала.