Заморская Русь

Котовые усы Баранова будто сами собой закрутились концами, он поднял руку и, приосанившись, произнес заученное индейское приветствие:

— Вождь Русского царя приветствует непобедимого тойона великого племени!

— Косяк!?… Косяк!?… — залопотали в лодках.

— Бырыма? — удивленно спросил вождь.

Баранов важно кивнул и сделал рукой величественный жест, приглашая подняться на палубу. В лодках возбужденно заговорили. Слышалось только:

«е-е-о-е, а-а-о!» Одна из них пристала к борту. На ноги поднялся размалеванный охрой и сажей пожилой индеец со шрамом через все лицо, одной рукой ухватился за борт галеры, другой стал указывать на стрелков, требуя заложников. Ему чем-то понравились Терентий Лукин, Гаврила Ворошилов, Алексей Черных, Михайла Москвитин. Баранов вежливо остановил выбор:

— Хватит! Великий воин выбрал самых надежных моих друзей!

После обмена заложниками тучный тойон поднялся на палубу. Он был примерно одного возраста с Барановым, но ленив в движениях. Две жидких, упругих, как китовый ус, косицы торчали над его ушами. Любопытные глаза навыкате, горбатый, приплюснутый нос. Одет он был, по здешним понятиям, с шиком: кроме головного убора из перьев, одеял на плече, вокруг бедер было намотано аршина три алого английского сукна, на голых ногах — бархатные ботфорты.

— Шторм или какая другая беда занесла великого русского тойона к нашей земле? — спросил.

— Мы штормов не боимся, — с удальством ответил Баранов через якутатского толмача. — А привело меня сюда желание поговорить с тобой и с твоим народом и еще мои мысли, которые я думаю на Кадьяке… Всем известно, что «косяки» помогают слабым народам, а те предают нас при любых наших затруднениях. Слабые — они и есть слабые. Бог сказал мне: плыви на Ситху к сильному племени, с ним дружи. Сильные не предают друзей, но помогают в трудное время…

Лукин, Черных, Ворошилов, Москвитин с гордым видом восседали в лодке индейцев под охраной пятнадцати стволов. Дикие тихо переговаривались, разглядывая, чего бы у аманат выменять, но ничего стоящего, кроме прокуренных бород, не находили. Москвитин полез в карман, вынул черкасский табак, набил прогоревшую трубку и отдал им кисет.

Баранов наполнил фарфоровую китайскую чашку ромом, подал тойону.

Тот выпил, повеселел, не успел сунуть чашу за суконную повязку, толмач перевел, что Бырыма дарит ее гостю в знак уважения. Рубец на лице второго индейца стал багровым, черная бровь нахмурилась. Баранов вынул из мешка вторую такую же чашку, наполнил и подал гостю. Рубец расправился, индеец подобрел, выпил и сунул чашу за пояс.

Тойон и его близкие следом за Барановым втиснулись в каюту галеры.

Вскоре они показались на палубе одаренными чаем и табаком, обвешанные снизками бисера. На голове толстого тойона красовалась треуголка. У Рубца через плечо — сюртук управляющего. Следом за гостями появился Баранов, обернутый поверх камзола красным сукном. Парик его был посыпан пухом. Он отдал караульному оружие и сказал, что едет в гости к другу СхатесуТолстому, с собой берет Лукина, Ворошилова, Черных и Москвитина.

— «Е-е-е, а-о-а!» — громче залопотали индейцы, когда следом за Барановым в лодку спустили бочонок с водкой. Племянник и сын вождя остались на галере. Через час их мертвецки напоили и заперли в каюте.

К вечеру на отмели показалась большая индейская лодка. На судах проверили ружья, отдыхавшая смена караула заняла места у фальконетов.

— Наши в байдаре! — сказал остроглазый Прошка Егоров. — Вон Лукин! — указал стволом.

Байдара подошла ближе. Индейцы были вооружены, но неприязни не показывали. В середине лодки, подбоченившись, восседал Гаврила Ворошилов, завернутый в одеяло из рысьих шкур, рядом Лукин в одной рубахе, на шее прошкин крест. Не походило, чтобы их пограбили.

Байдара ткнулась в борт. Подвыпивший Ворошилов со связкой бобров вскарабкался на галеру. На нем не было даже исподнего, только прикрыто стыдное место.

— Вот! Наменял! — тряхнул шкурами. — Бырыма велел привезти еще ведро водки, а старовера оставить… Васька! — крикнул на пакетбот Медведникову, — иди сюда! — Найдя глазами Прохора, поманил к себе: — Крест нужен для дела, не бойся, не променяем…

Лукин снял его с шеи, поцеловал и передал Прохору.

— Поменять не поменяют, а испоганят! — сказал сердито.

— Проха! — мигая красными глазами, взмолился Ворошилов. — Мы такое заварили, отступить нельзя! Крест нужен!

Прохор смущенно передал ему дедов дар.

— Не мне, ему! — Гаврила указал глазами на Василия Медведникова. — Надень на шею с почтением в лице, чтобы дикие видели…

— Вы там пошевеливайтесь! — заворчали на галере и пакетботе. — Пьянствуете, а покойного хоронить пора.

— Торопимся, братушки, потерпите чуток!

Лодка ушла. Теперь дюжий Медведников с важным видом сидел среди индейских гребцов, на голову возвышаясь над всеми. Огненного оружия при нем не было, только нож за голяшкой.

— Ишь, колоши-то даже обыскивать не стали, — удивленно кивнул вслед Репин. — Доверяют.

— Из второго бочонка пьют! — простонал Труднов. — После таких трудов нам ничего не останется.

— Моли Бога, чтобы живыми уйти! — проворчал Лукин.