Заморская Русь

Тут все вспомнили о нем, оживились.

— Что там, Терентий Степаныч?

— Чаво, чаво?! — проворчал Лукин, оглаживая бороду. — Бырыма ваш пропился до нитки, сидит пьяный в одних накладных волосьях, забавляясь, тесаком себе грудь колет хуже их, темных. Дикие пьяны, — захотели в нашу веру креститься, под нашего царя идти. Алексашка мне говорит — крести! Я и креолов-то не крестил, а тут — злодеев. А он мне: понарошку крести! Лукин плюнул: — Без меня крестите понарошку… Так же потом и воздастся!.. Прежде чем веру принять — инородец прилюдно от прежних божков отречься должен, да писание знать, да искру божью в себе восчувствовать… А то и диких баламутите, и церковь свою поганите.

— Свою — не свою! — проворчал Труднов, обеспокоенный выпитой водкой.

— Ты же единоверцем записан — иначе не пустили бы за море.

— Ты записан никонианским христианином, а что знаешь кроме «Отче наш»? — огрызнулся Лукин.

На другой день к судам подошли две индейские лодки, на борт поднялись уставшие от пьянства промышленные. Медведников был с опаленной бородой.

Баранов, без одежды, в одном потрепанном парике и укрывался от холода мехами. На его груди чернели засохшей кровью свежие раны.

— Егорушка! — кивнул Пуртову. — Достань-ка еще с полведра водки.

— Сколько можно чужих поить?! — возмутился Труднов. — Аманаты уже с ведро выжрали, куда только лезет?

— Зато живые! — Устало улыбнулся Баранов. — Плывите могилу копать возле кекура. Я там у колошей землю купил.

Ему подали будничную парку с шапкой. Кто-то нашел старые штаны и бродни. Увидев Лукина, Баранов поклонился:

— Спасибо, Терентий Степаныч! Выручил нас, грешных.

Лукин потупился.

— Я без смеха и укора… Бог тебя ведет. Что ни сделаешь — на пользу!..

Отпой и похорони Луку по обряду.

Одевшись, управляющий принял обычный вид, только усы были вислыми от усталости, а под глазами — темные мешки. Он притопнул надетыми сапогами.

— Эх, братцы! Не было бы счастья, да несчастье подвезло… Дай-ка я покойного поцелую, потом некогда будет! Лука-Лука, — склонился над прибранным телом. — Первым в землю ложишься, где, чую, быть нашей новой крепости. Помогай нам молитвой! Правь нам перед святыми угодниками!

На поминках важно восседали крещеные индейцы, которых Баранов почтительно называл Ефимом Черновым, Михаилой, Гаврилой. Вместе со всеми они неумело крестились то правой, то левой рукой. У Лукина наворачивались слезы от обиды, которую не мог высказать, чтобы не погубить всех. Новокресты со страхом и почтением косились на прошкин крест, снова надетый на его грудь.

Две лодки с бочками ходили к галере и пакетботу от реки, впадающей в море неподалеку от кекура. За той речкой, с ее устья, виднелось индейское селение. Тойоны, выпив по чарке, стали плясать в честь умершего. Прощаясь, сказали, что каждый пивший из их реки рано или поздно вернется на Ситху: такой закон дан Великим Вороном, их предком.

Вечером, когда разменялись заложниками и все промышленные собрались на пакетбрте, Черных с Ворошиловым стали рассказывать, как там, на берегу кто-то из диких схватил крест на груди Лукина и упал на землю, разинув рот, что сушеный окунь. Другой, увидев это, коснулся креста и тоже растянулся на земле: лежит, ногой дрыгает, на потеху сородичам. Когда их привели в чувство, они не смогли объяснить, что произошло, решили, что русский бог осерчал.

Рубец, похваляясь, воткнул кинжал себе в руку. Баранов оттянул кожу на груди, проткнул ее тесаком да так с ним, висячим, произнес речь и выпил за здоровье тойонов. Тут индейцы пожелали принять крещение, а Лукин уперся — нет, и все! Вызвали Медведникова, который молитв знал больше других и на голову выше самого высокого индейца. Он явился с тем же крестом, загнал диких в реку и сам полез в ледяную воду, «крестить».

Почитал «Отче наш» — застучал зубами. Прочитал «Богородице, Дево, радуйся…» — запрыгал, плечами задергал. «Символ веры» весь прочел, все-таки крестьянский сын, а после «Аминь» как завоет на те же лады: «Андреич, я уже муди отморозил?!» А колоши сидят в ледяной воде, как в бане, ждут испытания и чуда. Тут Бырыма ему с берега нараспев: «Вылазь уж, что-нибудь придумаю!» Васька трижды окунул крестимых во имя Отца… Сына… Святаго Духа…

Простучал зубами «Аминь!» и — пулей на берег. Андреич подает ему кружку водки и пылающую головешку. Васька сперва глотнул, после набрал полон рот да на тойона Михайлу как фукнет через головешку. Пламя — на аршин. Тойон в огне, а жив не опален даже. Другой подходит — трясется и страх показать стыдиится. Васька опять как фукнет… Колош выходит из пламени — от гордости лопается — огонь его не берет. Друзей ради, у Васьки уж борода тлеет, а он знай охаживает новокрестов пламенем:

Видим, проняли! Подзываем ко кресту, целовать. Самые смелые попробовали — ничего, стали похваляться, называя себя неустрашимыми.

— Три дня пил, а в голове одно, — удивленно чесал бороду Ворошилов, — что было с теми двумя, которые за крест схватились?

Прохор рассмеялся, закинув голову: