Заморская Русь

Тоболяки, обвязав лица тряпками, поспешили домой. Жены с плачем бросились им на шеи, перед кончиной уже не чаяли увидеться. Филипп с черным от сажи лицом, с воспаленными глазами, не мог удержать мечущийся скот. Втроем они заперли коров, задали им корма на два дня вперед. Семья закрылась в доме, счастливая уже тем, что все под одной крышей. Засветив лампадку, запели, единясь в домной молитве. Рассыпавшаяся печь остыла.

Домочадцы все тесней сжимались в круг, чувствуя светлую любовь друг к другу, и благость, которой смерть омрачить не в силах.

Прижавшись телом к телу, как алеуты в ненастье и невзгоды, они не выходили из дома два дня, согревая себя своим теплом. Но голодный скот разжалобил их. Сысой с Феклой вышли во двор, засыпанный пеплом, дали корм животным. Васька принес глины, обмазал печь, затопил, и в доме стало тепло. Сысой, повеселев, потянул Феклу на полати.

А с восточной стороны Кадьяка бурлило море, расступались волны, из воды вырывалось пламя. Оно поднималось все выше и выше, расправляя колышущиеся языки, как птица огненная крылья: одно трепетало, указывая на полночь, другое — на полдень. Но не было слышно, ни песни сладкоголосой, влекущей в царство смерти, ни песни радостной, вещающей о славе и жизни беспечальной. Те пламенные крылья, указав кому-то предначертанный путь, стали слабеть, а через несколько дней огонь и вовсе пропал, сгорев дотла, оставив среди волн черный остров с парящей вершиной. И начался проливной дождь.

Всю неделю лилась с небес вода, будто плакали ангелы и души, ввысь ушедшие, об оставлении взывающих к ним. Затонули низины, вздулись реки и ручьи. «Ну вот, не сгорели, так потонем среди грязи!?» — стонали в казармах и одиночках, ожидая гибели. Но кончился и дождь.

Зазвонили колокола на крепостной церкви. Заулыбались обессилевшие люди, надеясь, что беда пронеслась над их головами, а дальше будет только радость. Но беды еще не было: были только признаки ее близости.

Компанейский запас юколы, яиц и жира кончился к началу поста. У Сапожникова осенью был собран хороший урожай картофеля и репы.

Половину, по уговору, работные оставили себе, но в крепости начался голод, и к Юрьеву дню сапожниковские отшельники разделили свой припас надвое, к Спиридонию поделили его пополам еще раз. И все же им жилось сытней, чем в крепости.

Первыми оголодали безалаберные алеуты, не умевшие запасаться впрок, за ними офицеры и чиновные стали бродить по крепости с голодными глазами.

Добровольная прислуга уже не прельщалась их деньгами и бросила господ — лишь бы самим выжить. Те, отощав, стали ходить наравне со всеми по полосе отлива, собирать съедобную траву, рачков и моллюсков. Даже алеутам, целыми днями болтавшимся в байдарах посреди залива, редко удавалось поймать две-три рыбины. Стрелки шлялись по падям, но чаще возвращались с пустыми руками. Возле селений, завидев человека, собаки стремглав бросались в лес. Не подпускали к себе на выстрел даже вороны и чайки. Лютовал голод и в кадьякских бараборах.

Не обошла беда сапожниковское хозяйство. Перед Святками Ульяне сделалось плохо: ни кашляла, ни хрипела, но жаловалась, что внутри все болит, вскоре заметалась в бреду. Сысой побежал в крепость, привел Германа, оторвав его от школы и братских дел. Монах помолился, освятил дом, причастил и соборовал больную. Васька, глядя на него, почувствовал неладное, взмолился со слезами:

— Батюшка, сделай чего-нибудь?!

— На все Божья воля, — инок ласково коснулся его головы и ушел в крепость, отказавшись от провожатых. По его глазам Сысой понял, что Ульяне не выжить.

Печально встречала Рождество задружная семья Филиппа, хоть и было припасено в доме снеди больше, чем у других. Горел жировик, освещая побеленную печь, стол, поникшие лики святых. Васька оторвался от жены, почерневший, худой, посидел со всеми, уронил голову на руки и простонал:

— В Тобольске, нашлась бы добрая душа, заговорила лихоманку… А здесь кого просить? Не шамана же.

Фекла опустив голову, прошептала одними губами:

— Грех это! Может, Господь через гибель душу спасает. Наговором только тело исцеляют.

— Так погадай, пока черти не испортились! — смущенно попросил ее Сысой, водя ножом по скобленым доскам стола. — Теща-то, сказывали, ведьмачила, прости ей Господи! Должно быть, тебя учила?!

Васька, как услышал, так и вцепился в шитый крестами рукав Феклы:

— Попробуй! Помоги! На себя грех возьму, за тебя молиться стану?!

Она опустила голову, слезы закапали на подол. Вдруг поднялась, огрубевшая, чужая, сняла крест с шеи, скинула платок, тряхнула головой и рассыпались волосы по полу, укрыв ее всю.

— Медный котел принеси! — сказала хриплым мужицким голосом, от которого у Сысоя побежали по спине мурашки.

Он быстро сделал все, что велела жена. Она же, нашептав на воду, набросала в котел углей, сняла с Васьки крест и повела в баню. Сысой с Филиппом стояли под образами, молились за нее, как наказала.