Заморская Русь

В теплой еще баньке было сыро. Тишь и тьма среди выстывших, закопченных стен. Васька выбил искру из огнива, раздул трут, дрожащими пальцами засветил огарок свечи, взятый из холодных рук покойницы, путавшейся с нечистью. Завыл ветер, заскреблись мыши среди сухих веников, скрипнула дверь, качнулось пламя. Поставив на каменку котел, Фекла склонилась над ним, укрыв все своими волосами, нашептала что-то и, откинув с лица спутанные пряди, поманила Василия, шепча:

— Смотри, что будет!

Глянул Васька в котел, на воду, а там Ульяна, старая, худая, полуголая сидит в углу и со слезами что-то грызет…

— Господи, поми… — чуть не перекрестился он.

Фекла схватила его за руку, но было поздно: пропало видение.

Не оглядываясь, они вернулись в дом. Василий держал котел над головой жены. Фекла, бормоча заклинания, вылила в него растопленный воск. Зашипел он и застыл чудным комком. Слепок этот долго разглядывали, мужчины ничего в нем не увидели.

— Вроде, баба брюхатая! — прошептала Фекла. — Может, и ничего, обойдется еще… Ладно уж… Теперь идите из дому. Одна останусь с ней.

Мужчины вышли в сушильню, раздули камелек. Васька, ощупав крест на груди, вздохнул прерывисто, как ребенок после слез.

— Как вспомню, что в бане видел — сердце кровью обливается.

На другой день Ульяна пришла в себя, а Фекла слегла. Мужчины доили коров, варили еду, она же, не принимая ни мужа, ни сына, лежала три дня, глядя пустыми глазами в потолок. Потом слезла с печи затемно и молилась, ударяя лбом о тесовый пол до тех пор, пока не вылезли на лбу шишки вроде рогов.

— Ох, и дура баба, — сокрушался Сысой, глядя на нее. Утром увел жену в церковь. Когда они вернулись, наголодавшись вместе со всеми в Павловской крепости, Ульяна уже могла пить мясной отвар.

На Крещение в крепости стало совсем тяжко: двое умерли, семеро промышленных лежали. Устроив порядок, исполнительный и предприимчивый Кусков стал искать возможность к выживанию, жесткой волей заставил работать приготовившихся к смерти людей. Во все концы Кадьяка были отправлены малые партии. Все, кто в силах, ходили стрелять, что подвернется, ловить рыбу, собирать съедобное. Каждый день жили ожиданием Поторочина с байдарщиками. Под святого Афанасия-ломоноса, шатаясь от голода, к монахам пришли офицеры Талин, Сукин и Машин, просили исповедать и причастить отдельно от других. Афанасий пожурил двоих, что прилюдно восхищались иезуитами, называли миссионеров дикими но, видя плачевное состояние благородных, исповедал и причастил буянов. А те, повеселев, стали выспрашивать, отчего монахи живы и здоровы, хоть едят меньше всех, при том, не имея хлеба, мяса в рот не берут?

— Молитвой спасаемся! — привычно ответил иеромонах.

— Может быть, коренья какие знаете? — допытывались офицеры. — Так скажите нам, мы доброту вашу припомним.

На святого Ефрема Сирина к сапожниковским затворникам пришел стрелок Иван Антипин с каюрами. Работные алеуты взяли молоко и ушли обратно в крепость. Антипина же прислал Кусков с наказом для Филиппа — компанейский скот беречь, не резать, хоть бы и голодали, а Сысою с Васькой — плыть к югу острова и постараться добыть кита.

— Захворала, царевна? — склонился над Ульяной Антипин. — И так природных русских баб мало… А тут еще ты, — проворчал. — Из каторжанок уже половина перемерли.

Ульяна порозовела, виновато улыбнувшись.

— Ничо, теперь пойдешь на поправу, даст Бог, — старовояжный, низко кланяясь, перекрестился на образа. — Нельзя Ваську от больной жены отрывать, — тихо сказал Сысою. — Как-нибудь вдвоем доберемся до Толстого мыса, там знакомые партовщики помогут.

— Твоя правда! — так же приглушенно пробормотал Филипп. — Только вдвоем средь зимы идти в море — не дело. Работы по хозяйству мало, Васька с Феклой управятся, да и Петруха уже помощник… Я с вами пойду. Вы же ни языка, ни порядков их не знаете.

Фекла разбудила мужчин затемно. На столе уже стояла горячая снедь.

Филипп приподнялся на локте, прислушался к ветру и морю.

— Вроде, тихо! — зевнул, крестя рот.

На рассвете Сысой с Иваном Антипиным вынесли из сарая смазанную жиром трехлючку. Сапожников и Васька уже два раза сходили на берег, вынося ружья, одежду, припас. Устье речки было подернуто редеющим туманом. Вдоль скалистого берега на волне прибоя колыхались и скрежетали льдины. Называя трехлючку по-кадьякски пейтальком, Сапожников распоряжался, куда что класть. Сысой поцеловал жену, она перекрестила его, нехотя отстраняясь.

Где волоком через льдины, где водой, между ними, промышленные вышли в море и закачались на пологой волне. Сысой обернулся. Жена в парке все еще стояла, опустив руки, как раненая птица крылья. Он махнул ей, байдара пошла к югу и долго еще видна была гора, по склону которой ходили из крепости к Сапожниковской пади.