Заморская Русь

Пройдя около семидесяти верст без отдыха, чуть живые от усталости, промышленные выбрались на пологий берег и хотели ночевать, но в заливе показался кадьякский каяк. Как здесь принято, двое гребли однолопастными веслами, стоя на коленях и правили к месту высадки русских стрелков. Каяк подошел близко к берегу, один из гребцов сбросил капюшон камлеи, спросил, куда и зачем плывут «косяки». Сысой узнал Федьку — игацкого толмача и писаря, обрадовался встрече, пригласил его на берег. Но кадьяки предложили отбуксировать пейтальк в Угацкое селение.

Промышленные, посоветовавшись, решили воспользоваться предложением, снова натянули поверх парок камлайки, сели в байдарку и затянули ее обтяжки вокруг груди. Вскоре сумерки превратились в безлунную ночь, не видны были даже концы весел, только слышался плеск впереди, да горячий дух кадьяков доносился по воде. Вдали залаяли собаки. По шуму прибоя угадывался близкий берег.

— Вот ведь, глазастые! — ворчал Антипин. — Сколь лет с ними промышляю и все удивляюсь. Говорят — это от алеутского корня, которым они глаза очищают.

По каким-то признакам в селении ждали гостей. Встречать их вышли женщины, раскрашенные охрой, что считалось особо почетным уверением в добрых намерениях. Кадьячки, скинув парки, вошли по грудь в холодную воду, вынесли байдару на берег, помогли освободиться от обтяжек и собирались уже нести гостей на спинах, но Сапожников сказал на их языке, что они дойдут сами.

В жупане, куда привели гостей, сидело полтора десятка мужчин и стариков, горел жировик, пахло кадьяками и тухлой рыбой. Едва Федька вошел следом за русичами — тут же сказал по-кадьякски, что среди уважаемых гостей есть косяк, который так любит туземный народ, что изучил его язык.

Сапожников кивнул и пробормотал приветствие, понимая, что Федька предупредил сородичей, чтобы те держали язык за зубами.

Писарь по-свойски кивнул Сысою, насмешливо проворчав в адрес сородичей: — Совсем глупые! Думают, раз долго не приходят корабли — нет больше косяков за морем, перевелись. Я им говорю про Иркутск — а они надо мной смеются.

Гостям предложили холодной воды, с которой у островитян начиналась любая трапеза, потом сказали, что в селении нет никакой еды — все съедено.

Тойон Савва был в Килюдинской губе у родственников. Гостей принимал в своей бараборе шаман Минак, которому было лет восемьдесят от роду. Разрез на его нижней губе был больше природного рта, из подбородка торчал с десяток седых волосков, но он не походил на дряхлого старца и содержал двух жен. Домом заправляла его внучка, имевшая трех мужей, один из которых, вместе с Федькой-толмачом, буксировал трехлючку к селению. Здесь же жили два молодых парня из других селений, по русским понятиям — женихи правнучек шамана и его работники, добивавшиеся расположения невест. На Кадьяке мужья обычно жили в домах своих жен.

Мужчина и женщина средних лет были стрижены наголо и вымазаны сажей по случаю траура. Недавно у них утонул сын. Сысой стал расспрашивать Федьку и узнал, что отец упрекнул сына за то, что тот обильно угощал гостей жиром, которого и самим мало. Сын сказал ему, что умрет и тогда другим еды достанется больше. На другой день он выплыл на середину залива и перевернул байдарку.

Утром, по кадьякскому обычаю, все мужчины сидели на крыше и наблюдали восход солнца, а когда оно поднялось, решили, что будет ветер.

Искупавшись, как обычно, они разбрелись по домам, не помышляя о завтраке.

Русских промышленных людей такая жизнь не утраивала. Сысой с Иваном сели в байдару, отошли от берега на полсотни саженей и забросили удочки.

Сапожников стал выспрашивать старого шамана, нет ли в селении охотников на китов. Разговор этот был не прост. Кадьяки хоть и почитали китобоев, называя их прокормщиками, но не жили рядом с ними и не ели из одной посуды. Минак долго увиливал от прямого ответа, потом намекнул, в каких местах может жить такой человек: по подозрению, он недавно украл в Угацком селении труп Неустрашимого, обещал украсть и Минака, когда тот умрет.

Сысой с Иваном вернулись на берег к полудню, наловив пару пудов камбалы и палтуса. Не много, но возле Павловской крепости давно не было таких уловов. Они вошли в барабору. Женщины сидели на полу и шили парки, мужчины, задрав ноги, лежали на коротких нарах, колотили в бубен и, время от времени, пели, ничуть не заботясь о пропитании.

— Что ж вы рыбы не наловите? — спросил Сысой.

Филипп перевел сказанное. Кадьяки, зевая, ответили, что рыба нынче не ловится.

— Хорошо ловится! — посмеялся отощавший стрелок Антипин. — Скажи: пусть мужики рыбачат, а бабы принесут улов из нашей байдары.

Вскоре кадьячата, с прутьями в ноздрях, принесли рыбу. Самое вкусное место — рыбьи головы, были раздроблены или с выколотыми глазами. Сысой попытался дознаться, зачем они так сделали, но ничего не понял. Филипп же проворчал:

— От большой любви к нам!

Посмеиваясь в бороду, он раздал рыбу женщинам. Те с благодарностью кланялись, повторяя: «Ладно! Ладно!» Русичи развели костер и испекли себе завтрак, кадьяки съели рыбу сырой.