Заморская Русь

— Рыжая баба — больная, скоро помрет — отдам за сорок одеял. Другая, хоть и старая, вкусно варит мясо, спать с ней сладко.

Непроницаемое лицо Кускова побагровело, зубы скрипнули. Как бегущие навстречу друг другу волны в его душе яростно схлестнулись противоречивые чувства, готовые выплеснуться кровью и стрельбой, но он взял себя в руки и, почувствовав торговый зуд, кивнул Лукину:

— Скажи, за такую морду, как у Катьки, одного драного одеяла много!

Лукин перевел сказанное, чем озадачил толстяка. Тот велел позвать калгуКатьку. Она скромно вошла, пряча лицо. Толстяк хотел спросить, чем плоха бабенка, но та подняла голову с припухшими синяками. Тойон покряхтел, посопел и заявил, что дешевле, чем за шестьдесят одеял ее не отдаст.

«Сто одеял сразу можно собрать только на Кадьяке», — подумал Сысой. Он не вмешивался в разговор, молча следил за родичами тойона, так же наблюдавшими пришельцев, водил глазами, прикидывал, кто чем вооружен. От Васьки толку не было. Опустив глаза, он сидел с отрешенным лицом. Лукин с Кусковым азартно торговались. Когда стали договариваться о том, как промышленные передадут требуемый товар, Сысой достал трубку. Индеецпроводник запустил руку в его кисет и наполовину опустошил его.

Женщины вывалили из котла мясо на большое деревянное блюдо. Тойон первым выхватил жирный кусок и начал есть, охая и закатывая глаза, что не было в обычае у береговых индейцев. Его родичи ели без жадности с непроницаемыми лицами. После ужина гости ушли в отдельную палатку. К лютой зависти проводников, хозяин получил в задаток содержимое трех оставшихся мешков и милостиво разрешил взять своих жен, его рабов.

Без слез и радости Ульяна лежала, приткнувшись к мужу, тупо смотрела на огонь. Кусков переводил одеяла в топоры, табак и бисер, бормотал что-то под нос и чертил сучком на земле.

— Где ж мы столько добра наберем? — настороженно спросил Сысой.

— С тем, что спрятано у реки, набирается почти половина, — пробормотал Кусков, не поднимая глаз. Обернулся к Лукину: — Как думаешь, на каких условиях они нам в долг дадут?

— Аманат потребуют! — зевнул Лукин и тихо выругался: — Пропавшие чириковские матросы, по слухам были природными русскими, а в этом, явно, сибирская кровь.

— Какие ни есть — родственники, — мотнул головой Кусков и опять спросил:

— Нельзя ли договориться, под какую-нибудь клятву?

— Волки с псами не договариваются, — Лукин бросил на передовщика насмешливый взгляд. — Кабы наши проводники не вернулись без нас да не обобрали Гришку с Прошкой: сильно опечалились, когда увидели, с каким богатством привели нас?

— Ладно! — Кусков поскоблил заросшие бородой щеки. — Давайте думать, как уйти. И ты думай! — обернулся к Катерине. — Сдружилась уже, обычай их поняла… — Опять резко озлившись, блеснул глазами: — Волки с псами не договариваются, но при случае их сучек кроют и отпускают живыми.

— Толстого ни оружием, ни единоборством не раззадоришь, а на удовольствия он падок, — за всех сказал Лукин. — Устрою ему праздник!

Полгода шлялся с китайцем-поваром, кое-чему выучился.

Лукин провел у котла всю ночь. Перед рассветом из балагана потекли такие запахи, что и неприхотливые к еде стали истекать слюной. Толстяк проснулся, поводил ноздрями и двинулся к их сладостным истокам. Шевеля приплюснутым носом, он влез в гостевой балаган, подполз к котлу, сунул в него голову и стал чавкать, кряхтя и хрюкая, при полном молчании пришлых людей. Опорожнив котел, рыгнул, отвалился на бок и захрапел.

Той же ночью старик-индеец, из сопровождавших его добытчиков, устал жить. Это было обычным явлением среди материковых и островных народов.

Он объявил об этом и на стане засуетились, как перед праздником. Катерина ушла узнать, в чем дело. Решив умереть, и уже обсыпанный пухом старик с важным видом сидел на земле, вокруг него плясали. Затем он влез в палатку из кож, поставленную в стороне от стана. Родственники закричали, спрашивая, готов ли он. Из-за полога раздался чуть слышный голос. Сын старика вошел в палатку и вскоре вышел с окровавленным костяным ножом. Толпа завыла, снова начались пляски. Тело выволокли из палатки, положили на носилки и понесли на гору.

Толстяк в этом не участвовал. Он сидел рядом с очагом в гостевой юрте и с вожделением наблюдал, как Лукин колдует над котлом. После полудня, опять обожравшись, стонал и чесал брюхо. К вечеру Кусков стал договариваться об условиях возврата недостающей части выкупа. Тойон согласился подождать возвращения долгов, но потребовал в заложники Лукина.

Недостающие одеяла можно было собрать на Нучеке и Кадьяке, но чтобы доставить их сюда в целости, требовалось целое войско. Уединившись, промышленные стали обсуждать, как уйти и вернуться без потерь. Лукин уже все продумал.

— Один я сбегу, даст Бог! Надо баб к реке доставить. А как они будут в безопасности — дайте мне знак. Сами придумаете, какой.

— Выходит, мы за своих жен тебя, друга, предаем?! — смущенно замялся Кусков.

— Ничего! — улыбнулся в бороду Лукин. — Я — грешный, авось зачтется…

Всем сразу не уйти. Думаешь, отчего они нас не сторожат?