Заморская Русь

Кусков пожал плечами. Сысой тоже удивлялся почему им дают жить в чужом селении свободно и не караулят.

— Это не приморские народы. Тем лучше лишний час плыть, чем версту пройти. Эти и мышь по следу отыщут. Будете уходить, знайте, что от них скрыться трудно: ходят, опустив голову, высматривая на земле следы.

С тойоном удалось договориться, что все одеяла находятся у отряда, ждущего в нескольких днях пути. Пришельцы возьмут проводников, передадут им оговоренный выкуп. Когда они доставят все в селение — тойон отпустит Лукина.

Утром Васильев, Кусков и Сысой с женщинами ушли на Кривую речку.

Ульяна немного окрепла, но все равно из-за нее приходилось часто останавливаться для отдыха.

— Ну, здравствуй, сестричка! Вот и свиделись, слава Богу! — Прохор расцеловал Ульяну, шутливо укорил Васильева: — Я тебе какую девку отдавал — зверю глаза бы выцарапала. Что же ты с ней сделал?

Григорий Коновалов, смущенно улыбаясь в мужицкую бороду, сбил шапку на ухо:

— Может, теперь поцелуешь, злата царевна Васильева? — и развел руки, опуская глаза: — А мы тут жируем, что жеребцы… Убогих тойонских дочек никто из колошей крыть не хочет, так мы с Прохой стараемся…

Ульяна тихая, испуганная, будто дурными травами опоенная, вдруг всхлипнула, повисла у Григория на шее, зарыдала. А он, не зная, что делать, смущенно озирался, тяжелой ладонью оглаживал ее исхудавшие плечики.

— Опять что-то не так сказал? — спросил растерянно.

Васька подхватил жену на руки и унес за полог.

Катерина, весело постреливая глазами, успокоила Григория:

— Отходит баба! — накинула парку, схватила котел, выскочила из палатки, залопотала там с кем-то, рассмеялась.

— Метла! — болезненно щуря глаза, мотнул головой Кусков. — Эта нигде не пропадет.

Вскоре Катерина вернулась с водой в котле и с олениной. За ней приковыляла коротконогая Прошкина полюбовница с дровами. Катерина скинула парку, оставшись в белой мужской рубахе, едва прикрывавшей колени, на четвереньках стала раздувать огонь. Кусков слегка шлепнул ее по круглому заду.

— Чего выставилась всем напоказ, бесстыжая?! — в его голосе было смирение.

Катерина, уловив перемену в настроении мужа, улыбнулась:

— Тринадцатый год живу с тотемским мещанином, так и не пойму, что за бабы там у них в России? Чего тамошним мужикам, от них надо? У колошек, — кивнула на помогавшую ей дочь тойона, — все понятно: чем чаще мужчин любит — тем богам угодней… У вас и то — грех, и это — грех, не пост так еще что-нибудь, только работать да лбом по полу стучать…

— Катька, в глаз дам! — смиряясь, пригрозил Кусков.

Она хмыкнула, чихнула и снова стала раздувать очаг, пуще прежнего выпячивая зад. Передовщик морщился, глядя на нее усталыми глазами, молчал.

После ужина она пропала, а когда вернулась — сообщила, что тойон Прошку не отпустит, пока тот не забрюхатит дочь до явных признаков.

— Вот еще один аманат! — пробормотал Григорий.

— Оставьте меня до весны! — посмеялся Прохор. — Я им всех баб перебрюхачу…

— Экий ты смелый?! — выругался Кусков. — Лукин — старый волк, уйдет. А дикие как узнают, что мы дали только половину выкупа и Степаныч сбежал, так сделают тебя мерином: за уд на первой березе повесят.

В селении заболел отрок, шаман собирался камлать, как взойдет луна. В потемках возле большого костра начались приготовления. Прохор и Григорий, томившиеся бездельем, вышли из балагана, никто им не препятствовал присутствовать при камлании. У костра были поставлены две оленьи головы, глядящие круглыми глазами во тьму. Мужчины расселись в круг. Шаман бил костью в бубен, как все шаманы, распалял себя, кричал все громче, прыгал чаще, бегал — быстрей. Время от времени склонялся к оленьим головам и чтото шептал в мохнатые уши. Поскакав, спрашивал о чем-то сородичей. Те отвечали ему угрюмым хором. Оленьи головы с пучками травы у застывших губ равнодушно взирали на происходившее.

Шаман, как ему положено, пришел в бешенство, забегал вокруг огня на четвереньках, стал хватать рукой красные угли, совать их в рот и глотать, наконец, завопил, упал на землю, выхватил костяной нож и всадил его себе в живот по самую рукоять. Из круга наблюдавших за ним поднялся индеец, отец отрока, взял березовое полено, деловито ударил им по рукояти ножа, забивая его еще глубже. Но крови не было. Мать больного подползла к шаману с котлом. Тот дернулся и стал выплевывать в котел остывшие угли.

Утром пришла временная Прошкина женка, сказала, что отрок стал выздоравливать. Она скинула с широких плеч одеяло и осталась слегка принаряженной: голова и стыдное место были посыпаны птичьим пухом.

Скрываясь от нее, днями Прохор шлялся по селению. Увидев, как молодой лупоглазый воин неумело насаживает подаренный топор на палку, помог выстрогать топорище. На благодарность Прохор не рассчитывал, но закончив работу, подумал, что этот топор можно использовать для дела: метнул его в березу, но не лезвием, а топорищем. Достал из-за кушака свой, метнул, сухая береза загудела, лезвие топора на полвершка вонзилось в ствол. Индеец завыл и заскакал от восторга, подбежал к дереву, вырвал топор гостя.