Замуж за барристера

— Спасибо за ваше неравнодушие, Энтони, я, право, памятуя о ваших отношениях с Эшли, не могла на него рассчитывать, — с самой глубокой признательностью произнесла она, а Энтони стало мучительно стыдно. Будь проклят этот Ходж, не только сам привыкший обманывать любящих его людей, но и вынуждающий других следовать своему примеру! — Я поговорю с ним, попытаюсь все объяснить, но, боюсь, проку не будет.

Элизабет наконец заставила себя освободиться из объятий Энтони и в волнении прошлась по гостиной. Энтони подтвердил ее неспокойные мысли относительно состояния здоровья Эшли. Единственное, что тот позволил, это омыть те раны, до которых не мог дотянуться сам, и щедро полить их бренди — и то потребовал, чтобы помощь ему оказывала горничная, а не «леди, коим не пристало смотреть на подобные вещи». После этого Эшли улегся в кровать и пообещал не вставать с нее, покуда раны не заживут и он не перестанет являть миру образец беспомощности.

Последняя фраза была явным камнем в сад Энтони, не погнушавшегося после падения с лошади принять помощь Элизабет, однако она быстро изгнала эти мысли: даже если Эшли бравировал, это ничего не меняло в ее вечной благодарности ему за спасение. Стыдно было от того, что она так ошибалась в кузене, считая после недавних его отвратительных поступков, что он не способен на поступки хорошие. Слишком увлеклась Энтони, сравнивая их с кузеном и всякий раз не в пользу последнего. А Эшли жизнью ради них с отцом рискнул и даже секунды не медлил перед тем, как броситься на пса. А ведь все могло закончиться совсем не так удачно. Отец до сих пор удивлялся, как Эшли удалось в одиночку расправиться с громадной, словно волк, собакой, и благодарил бога за то, что тот встал на сторону человека. Всю дорогу до Ноблхоса корил себя за дурное отношение к племяннику и клялся исправиться. И Элизабет не знала, чем его утешить, чувствуя себя невольной виновницей их отдаления друг от друга.

Она не собиралась жаловаться на выходки Эшли во время бала, но отец сам понял, что дело неладно, и потребовал дать прямой ответ. И Элизабет предпочла сказать правду, даже если это выглядело как жалоба на набедокурившего кузена. Но Эшли рисковал не только своей репутацией и репутацией Энтони, он, заигравшись, мог подставить и дядю, и Элизабет, памятуя о недавних переживаниях отца из-за угроз его чести, решила предупредить его о возможности новых проблем.

Она не знала, состоялся ли после этого разговор между Томасом Уивером и его племянником, но весьма скоро отметила, как охладел отец к Эшли. Ни разу он больше не поинтересовался за общим столом его успехами в покорении новых стартов, не затеял веселой перепалки о том, как лучше обучать лошадей, не вспомнил забавной истории из жокейской карьеры племянника.

А уж когда Эшли неудачно съязвил на тему подтвердившейся беременности Черити, обвинив дядю в пересмотре приоритетов, отношения между ними расстроились окончательно. Томас Уивер, никогда не дававший своих женщин в обиду, с Черити в последний месяц и вовсе сдувал пылинки, отзываясь на любой ее вздох, на самую легкую бледность, на не озвученную просьбу. Черити тяжело носила ребенка: ее постоянно мутило, она почти не могла есть, и отец от этого просто сходил с ума. Элизабет никогда еще не видела его таким: словно бы это был его первый ребенок, а не третий.

Он сам ухаживал за Черити, не позволяя горничным надоедать ей в минуты недомогания. Если ей вдруг становилось нехорошо в гостиной, Томас Уивер на руках относил ее в спальню и потом не отходил ни на шаг, покуда она не овладевала собой. Он заказывал для нее лучшие фрукты — единственное, что не вызывало у Черити отторжения. Он водил ее гулять по саду, любовно придерживая за плечи, и Черити, несмотря на почти постоянную болезненность, вне всяких сомнений, чувствовала себя благословеннейшей женщиной на земле. А Элизабет уже почти не сомневалась, что и отец не только обрел с ней душевный покой, но и позволил своему сердцу вновь открыться для любви и счастья.

Стоило ли удивляться, что он ополчился на Эшли, посмевшего посягнуть на это самое хрупкое и столь недолгое счастье?

Однако Томас Уивер был не из тех, кто, затаив обиду, не способен признавать свои ошибки. И первым же делом, едва улеглись страсти, он съездил в Тонтон к нотариусу и заверил у того дарственную на имя племянника, по которой все хозяйство ноблхосской конюшни теперь принадлежало Эшли.

Тот, однако, неожиданно отклонил столь щедрый жест.

— Пока не докажу, что достоин такой чести, не приму! — заявил он. — Сначала должен выиграть с Ретивым! А если нет — значит, пенс мне цена и гони в шею такого жокея без всякой жалости!