Занимательная смерть. Развлечения эпохи постгуманизма

Некоторые исследователи, включая Филипа Симпсона, проследили взаимосвязь между серийными убийцами и вампирами, выявив некоторые точки соприкосновения между ними[461]. Дженкинс показал, что эта связь проявляется в конце 1980‐х годов, когда журналисты стали время от времени именовать реальные преступления «вампирскими умерщвлениями». Одного из таких убийц, Ричарда Трентона Чейса, даже называли «киллер Дракула». По мнению Дженкинса, серийный убийца может рассматриваться как замещение всех предрассудков, связанных со сверхъестественным: «Коль скоро серийные убийцы не вымышленные чудовища, они максимально близки к реальности и воспринимаются в контексте века науки. С конца 1970‐х годов художественное воображение, применимое к образам серийных убийц, совершило сдвиг в сторону изображения монстров, звероподобных существ, восстающих против общества»[462]. Подчеркивая реализм этого персонажа, он полагает, что «в наши дни серийный убийца пришел на смену своим мрачным предшественникам — упырям, оборотням, ведьмам, черным магам, еврейским заговорщикам»[463]. Процесс слияния образов серийного убийцы и сверхъестественного монстра достиг апогея в 1992 году, «когда в качественном документальном сериале PBS „Передний край“ появился заголовок „Монстры среди нас“. Речь шла о преступлениях на сексуальной почве, в частности, объектом анализа был Уэстли Додд»[464]. Дженкинс поясняет, что понятие «серийный убийца» трактовалось как «опасный чужак», «монстр», «справиться с которым можно лишь силами общественного правопорядка»[465].

В то время как вампиры оставили привычку превращаться в летучих мышей, а также спать в гробах, серийный убийца перенял у современного вампира безукоризненные манеры, выдающийся интеллект и элегантность. Сесиль Грик и Кэролайн Джоан Пикар пришли к выводу, что в фильме «Генри» (история серийного убийцы, основанная на реальных фактах) есть отголоски готической символики[466]. По их мнению, создатели некоторых других фильмов «эксплуатируют соблазнительный шарм вампирской мифологии; серийный убийца — обаятельный и элегантный ницшеанский „сверхчеловек“, он позиционирует себя выше буржуазных понятий о добре и зле»[467]. Но, несмотря на это точное обобщение, они не задались вопросом, как образ серийного убийцы влияет на наше представление о людях и ценности человеческой жизни. Они также не попытались связать эволюцию этих монстров с концепцией человеческой исключительности или общественными переменами в ритуалах и обрядах, происходящими в последние несколько десятилетий.

По мнению некоторых исследователей, например Дэвида Шмида, серийный убийца — феномен «типично американский, абсолютнейшая аномалия современной культуры в США»[468]. Такого рода преступника еще иронично именуют «подлинный американец — романтический образ, вроде ковбоя»[469]. Но случай России показывает, что популярность серийных убийц приобрела глобальный характер.

В России серийный убийца оказался в центре общественного внимания в 1990‐е; и здесь также наметилась тенденция слияния этого образа с образом вампира. У Лукьяненко в «Ночном дозоре» один из вампиров, Максим, ведет себя точно как серийный убийца. Описание его действий совпадает с психологическими характеристиками этой патологии. Максим в этой истории — персонаж положительный, его чувства к жертвам играют важную роль в повествовании, и предполагается, что читатели будут сочувствовать ему, а не его жертвам. Еще не осознавая своей вампирской сущности, Максим склонен верить, что его предназначение — отличать хороших людей от плохих и заняться ликвидацией последних. Следуя своему «призванию», он убивает молодую женщину, затем отца маленького мальчика, а потом покушается на жизнь двенадцатилетнего ребенка. Но ни эти сцены, описанные с натуралистическими подробностями[470], ни даже тот факт, что его жертвы не были ни в чем виноваты, в том числе и с позиции вампирской логики, не должны бросить тень на Максима. Лукьяненко, напротив, взывает к читательским эмоциям и называет его «совершенно одиноким магом Света»[471]. В конечном счете Максим становится верховным судьей, арбитром в противостоянии Света и Тьмы, которому автор дает право вершить судьбы своего воображаемого мира. Персонажи «Ночного дозора», как и герои многих других постсоветских текстов, призваны продемонстрировать свое превосходство над всеми нормами «ханжеской традиционной морали».