Запах грядущей войны

Вот и главный призрак. Варвара Дмитриевна Ростова. Маленькая сухонькая старушка в шелковом платье, чепце и с меховой кацавейкой на плечах. Лицо бледное, восковое, как у покойника. И постоянно старушенция мерзнет. Тома мне рассказала, что за полчаса перед тем, как бабушка выходит из спальни, особо назначенная жирная немка-приживалка садится в кресло и нагревает место. Есть в хозяйстве еще один живой «обогреватель». На круглой скамейке у ног бабушки лежит, свернувшись, белая болонка Жужжу. Презлющая. На меня гавкнуть посмела, но, столкнувшись с моим взглядом дрессировщика, затихла. Уж я-то знаю, как с такими декоративными псинами общаться – Максик не даст соврать.

– Кто здесь? – произнес разбуженный «призрак» скрипучим голосом. Слепая, что ли?.. Нет. Зрячая. Меня с Томой увидела. Ну, сейчас начнется беседа за чаем «Соседы». И больше со мной беседует бабушка. Про Тому как будто забыла, и девушка не знает теперь, как разговор к нужной теме подвести. Мне от беседы тоже ни горячо ни холодно, хотя рассказать этот древний реликт может многое. В молодости была фрейлиной при дворе Екатерины Великой, Потемкина с Зубовым видела, с Павлом спорить вздумала и даже якобы немного поговорила с Наполеоном во время пожара Москвы. И ругает. Отчаянно ругает не только проснувшегося попугая Терентия Петровича, но и всю нынешнюю «молодежь»:

– Смотрю я на вас и азарта не вижу. Какие-то вы все общипанные, как будто сейчас вышли из бани. Модники, мышиные жеребчики, хвастуны.

– А вот тут не соглашусь, – возразил я. – И нам есть о чем вспомнить долгими зимними вечерами…

– Ничего у вас нет, – отрезала старуха. – А если уж так хотите похвастать своими подвигами, господин Лермонтов, то вот-вот придут ко мне гости и тогда…

Кого же вы мне напоминаете, Варвара Дмитриевна?.. Бабу-ягу. Конкретно ту, что гусям-лебедям велела на ужин мальчишку принести поупитанней да повоспитанней. Раз так, то тогда я – Ивашка из дворца пионеров. И гостями своими меня пугать не надо, бабусенька-ягусенька. До костей моих им не добраться. Уверен на все сто процентов.

* * *

Пожалуй, я недооценил дом с привидениями и ее хозяйку. Всего полчаса спустя это сонное царство начало стремительно пробуждаться. Может, оттого, что время к обеду-ужину идет, а может, из-за гостей, имеющих обыкновение раз в неделю собираться здесь по случаю и без.

Первым, как и полагается, пожаловал Кот Баюн. Он же отставной статский советник Шумский. Низенький шепелявящий толстячок с редкими волосенками на черепушке, но двигается удивительно быстро и говорит тоже со скоростью хорошей сороки. Едва узнал, кто именно перед ним, так сразу же потащил меня в курительную комнату и давай брать на жалость:

– Я, изволите ли видеть-с, немного пописываю. Ничего с собой не могу поделать-с. Имею непреодолимое влечение к изящной словесности и маранию бумаги…

Стихи читать начал. Плохие до невозможности. Я вяло хвалил и уже решил было пойти к одному из многочисленных каминов, как вдруг Шумский завел речи явно антиправительственного толка:

– …Сегодняшняя жизнь трудна, но я хорошо помню, как все начиналось. Едва узнали мы, что Александр скончался, как в столице наступила тишина необыкновенная. Умолкло все, замерло, дыханье затихло. Театры закрыты, на разводах запретили музыку, дамы оделись в траур, в церквях служили панихиду.

Вскоре началась присяга Константину. Именем его подписывали приказы. На монетном дворе чеканили рубли с его ликом. Со дня на день ждали и его самого, но Константин сидел в Варшаве. По городу начали ходить слухи. «Отрекся от престола», – говорили одни. «Согласился», – твердили другие. Дабы успокоить Петербург, объявлено было, что государыня-мать получила письмо, в коем Константин обе щал вскоре прибыть. Великий князь Михаил Павлович к нему навстречу выехал. Но оба известия оказались ложными.

А курьеры носились между Петербургом и Варшавой, и конца этой переписки между братьями не предвещалось.

– Каким, по-вашему, мог быть Константин императором? – спросил я ради интереса.

– Только плохим. О, я многое знаю об этом деспотичном вихре, я служил рядом с ним. Не глуп, а лишь нарочно валял дурака, чтобы от него отстали. И жесток. Как-то на смотре лошадь его испугалась, шарахнулась в сторону. Он немедля выхватил палаш и изрубил ее так, что она едва не издохла. Мне рассказывали, что когда он прочел манифест о вступлении своем на престол, то с ним тут же сделалось дурно. Велел даже кровь себе пустить, кричал бешено: «Что они, дурачье, вербовать, что ли, вздумали царя?! Не пойду! Сами кашу заварили, сами и расхлебывайте!»

– Возможно, возможно. Но ведь брат его Николай совсем другой.

– Что вы, что вы. Этот еще хуже. Царствовать никогда не готовился, решив всю жизнь оставаться бригадным. До двадцати лет не имел никаких служебных занятий. Все его знакомство со светом заключалось лишь в дворцовых передних и в секретной комнате. Бешен, как Павел. Злопамятен. Умен, но зол. Зато прусский военный устав усвоил в совершенстве. Сам немец и немцам же помогает…