Записки арбатской старухи

Поездка эта имела для меня большое значение и в научном смысле, и в культурном, и в психологическом. Я вернулась домой, имея в голове четкую программу работ, которую потом реализовала. В Германии мне удалось попутешествовать (после ГДР я еще ездила в ФРГ) и познакомиться с великими культурными ценностями, которые, к счастью, сохранились после войны. Это — прежде всего музыкальная культура, которая процветала не только в известных концертных залах и театрах, но и любовно поддерживалась в маленьких городах на небольших концертных площадках при музеях, архивах, в кирхах. Наконец, я сбросила с себя груз тяжелых воспоминаний о том, что пришлось пережить на личном фронте, и была готова радоваться жизни.

Поездка не обошлась без мелких приключений из серии «русские за границей». До Берлина я ехала вместе с молодой дамой-физиком, которая направлялась в короткую командировку для ознакомления с институтами своего профиля. Денег у нас при отъезде не было вовсе, т. к. наше пребывание должна была оплачивать Германская Академия Наук, а рубли тогда меняли только за границей (по 30 руб.). У моей попутчицы была горсточка мелких немецких монет, которые ей кто-то подарил после возвращения из поездки. Мы благополучно приехали в Берлин и… нас никто не встретил. Мы довольно долго постояли на платформе, от горя пересчитали пфенниги, решили, что хватит на пару телефонных звонков и потащились с чемоданами искать информацию. В это время объявилась переводчица из Германской Академии Наук, которая должна была нас опекать. Она первым делом повезла нас в полицейское управление для регистрации и там перепутала наши паспорта: мне сделали регистрацию на 2 недели, а моей попутчице — на 6 месяцев, как раз наоборот. Мне пришлось идти объясняться, и офицер без долгих слов все исправил. Наконец, в отеле оказалось, что наша опекунша заказала один номер, вместо двух. Мы сильно рассердились на нее, не понимая, что это — демонстрация отношения к русским или неорганизованность, непохожая на все представления о немецкой пунктуальности. На наш вопрос, где она учила русский язык, она ответила, что работала в русском госпитале. Говорила по-русски она прилично, может быть, научилась там не только языку, но и расхлябанности?

На следующее утро мы рано ушли из отеля и отлично провели время. Деньги у нас уже были. Мы позавтракали в уютном кафе, осмотрели старый центр Берлина, сфотографировались у Бранденбургских ворот и добрели до нашего посольства. Мы должны были представиться атташе по культуре и науке, а, кроме этого, у меня было еще одно ностальгическое дело в посольстве. Там дядя Сережа встретил начало войны и провел первые тревожные дни вместе с сотрудниками посольства, не зная, что с ними будет. Старое здание посольства было разрушено во время войны и на том же месте отстроено новое. Так что в здании посольства не было теней прошлого. Но зато был двор, который служил форпостом обороны нашего посольства. За воротами стояли эсэсовцы, готовые ворваться на нашу территорию по первому сигналу, а во дворе в это время жгли посольские бумаги с участием д. Сережи. Мы осмотрели двор и вышли за ворота, где томилась наша чичеронша, поджидая нас. Оказывается, она не должна была никуда отпускать нас одних. В ГДР тогда пасли иностранцев еще строже, чем у нас. Чичеронша боялась, что мы явимся в Академию Наук одни, без ее бдительного присмотра, и вычислила наш маршрут.

Из Берлина я уехала в Лейпциг, где должна была провести первую часть своей работы. Меня сопровождала другая сотрудница Академии, которую я просила говорить со мной по-немецки. Она стала говорить так, что я едва ее понимала. Я догадалась, что она говорит на Берлинском арго, который я знала по литературе и попросила ее перейти на Hochdeutsch.

В Германии различия между диалектами земель гораздо более глубокие, чем у нас. Даже удивительно, что немецкий сохранился при этом как национальный язык. Из моих знакомых только один д-р Дунгер понимал все диалекты. Наверное, это — результат длительной раздробленности Германии на княжества. В некоторых диалектах, например на Plattdeutsch, некоторые слова не только произносятся, но и пишутся по-другому. Я пыталась читать поэзию Моргенштерна, но мне требовался для этого толковый словарь. Hochdeutsch считался официальным немецким и языком интеллигенции. Но многие люди предпочитали говорить на диалектах, хотя это, наверное, затрудняло общение немцев друг с другом. Кроме того, в те времена в ГДР была тенденция избегать общепринятых слов с латинскими корнями и заменять их немецкими выражениями, нередко длинными, сложными и смешными. Например, они избегали слова «телевизор» (TV-и), они говорили: «Fernsmphanger», почти — «Gottentotenmutter» по Марку Твену. Может быть, это была послевоенная тенденция к сохранению национальной самоидентификации, но мне это казалось комичным.