Записки арбатской старухи

Ире я дала полный отчет. Роман скучный, конец непонятный, убили только одного человека, не отомстили, не открыли ни одной государственной тайны, никого не отравили, не совершили подвигов. Но не это главное. А — необыкновенные стихи. И я прочитала Ире строфу из 7-й главы, которая перевернула мое отношение к роману. Мы вместе, с завыванием прочитали несколько раз эту строфу, выучили ее наизусть, и решили, что быть женщиной не хуже, чем мушкетером.

Ира приготовилась к разговору с папой. На следующий день я узнала о результатах. Ирин папа был ошарашен. Он не представлял себе, что дочка одолеет Евгения Онегина до конца и был удивлен и суровой критикой романа, и той строфой, которую прочитала Ира наизусть.

Ира с насмешкой сказала:

— Представь себе. Он начал читать мне эти детские стишки:

Шалун уж отморозил пальчик:
Ему и больно и смешно,
А мать грозит ему в окно…

В этот момент заветная кисточка была уже в моих руках. Прикладывая ее к кукольной головке, я снисходительно заметила:

— Твой папа думает, что ты еще маленькая, а сам он не понимает стихов.

Но Ирин папа оказался не так уж прост. Каким-то образом он прознал, что знакомство Иры с Евгением Онегиным произошло не без моего участия, и перед отъездом нашел время меня навестить. У меня уже температура спала, но вылезать из кровати я не имела права, так как в доме не топили. Они пришли с Ирой и принесли томик Евгения Онегина. Это было дешевое издание на газетной бумаге, без картинок, видимо, приложение к журналу. Книга была изрядно потрепана в путешествиях по фронтовым и тыловым дорогам. У нас состоялся литературный диспут, и мы передавали друг другу книжку, чтобы показать места, которые каждый для себя отмечал. Ирин папа горячился и говорил:

— Неужели вам не нравится это:
Встает заря во мгле холодной;
На нивах шум работ умолк;
С своей волчихою голодной
Выходит на дорогу волк;
Его почуя, конь дорожный
Храпит, и путник осторожный…

Но я твердой рукой переворачивала страницы:

Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами…

Ирин папа спросил, все ли мне понятно. А мне было понятно все, и ни «янтарь на трубках Цареграда», ни «важный Грим» не вызывали вопросов; они естественно укладывались в структуру стиха.

В конце концов, мы сошлись во вкусах и от души повторяли все вместе:

Но вот уж близко. Перед ними
Уж белокаменной Москвы,
Как жар, крестами золотыми
Горят старинные главы.
Ах, братцы! Как я был доволен,
Когда церквей и колоколен,
Садов, чертогов полукруг
Открылся предо мною вдруг!
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!
Москва… как много в этом звуке…

В том далеком феврале 1942 г. никто из нас троих не знал, когда мы вернемся домой, в Москву, да и вернемся ли?

Прощание с детством

Мы вернулись из эвакуации 19 августа 1943 г. Два года мы жили в Каменском Плато, где мама работала на предприятии, производившем противостолбнячную сыворотку. Сыворотку готовили из крови лошадей, и каждая лошадь с высоким содержанием антигенов в крови была большой ценностью и состояла на военном учете. Поэтому при возвращении института в Москву в эшелоне вместе с оборудованием везли лучших лошадей-доноров. Это был наш «стратегический» груз. Лошадей нужно было кормить, чистить, делать им уколы и кровопускания по графику, утвержденному начальником эшелона.

Эшелон шел 19 суток, по многу часов задерживался на каждой станции, пропуская составы с оружием, солдатами, ранеными. Казалось, что раскаленная Казахстанская степь никогда не кончится. Телеграфные столбы вдоль железной дороги были единственными вехами нашего путешествия. Мы, дети, иногда от нетерпения принимались считать столбы, но кто же знает, сколько их до Москвы. Но вот началась Россия, первые леса, и, наконец, мы прибываем в Москву.