Записки художника-архитектора. Труды, встречи, впечатления. Книга 1

Изящно одетая, стройная фигура Модеста Дурнова, сосредоточенного и возвышенно говорящего. Дурнов был архитектором-художником, он тогда уже вошел в родство с московскими купцами (был женат на Востряковой) и был другом группы писателей-символистов[963]. Иногда заходил кто-нибудь из литературного кружка «Скорпион»[964]. Между прочим, там я познакомился с поэтом Балтрушайтисом, в то время скромным поэтом московского парнаса, а впоследствии посланником от Литвы. Дурнов всегда отличался красноречием. Он блестящ в своих разговорах. Но как архитектор он был неясный, среднего достоинства. Выстроенный им театр Омона (на месте, где теперь зал им[ени] Чайковского на площади Маяковского)[965] показал вялость мысли и плохую архитектуру. Друг Бальмонта, член [редакции] журнала «Весы»[966], он всегда славился как поэт и прекрасный художник-акварелист; его портрет, изображавший Бальмонта на высоте, над освещенным луной германским городом, был действительно выдающимся художественным произведением[967]. Обеспеченный, он как-то лениво прошел около архитектуры. Появлялся иногда скульптор Паоло Трубецкой с его плохим французским языком. Русского и других языков он не знал, кроме, конечно, своего родного итальянского (он был родом из Нерви[968]). Редко заходила жена Коровина А[нна] Я[ковлевна], не жившая с ним вместе. Коровин часто предлагал кому-нибудь порисовать; присаживались к столу, но путного ничего не получалось, да и не было необходимости придумывать что-либо новое. Идея Коровина была прекрасная. Архитектурное ее выражение было четко мною намечено, шла разработка деталей и рабочих чертежей. Константин Коровин был прямой противоположностью своему брату Сергею, скромному отличному художнику с большой художественной выучкой, трудолюбивому, но слишком застенчивому и мало успевающему в жизни. Зайдет Сергей Коровин, посидит как-то робко на краешке дивана, выкурит папироску, помолчит и уйдет домой. <Коровин часто трунил над Серовым, зная его скупость, начинал просить: «Антон (так называли Валентина Серова у Мамонтовых), у меня денег нет. Пошли, пожалуйста, в „Континенталь“ (ресторан) за холодной осетриной и за белым вином». (Коровин врал, деньги у него были). В. А. Серов кряхтел и неохотно посылал лакея Ваську>[969].

В это время Серов писал по заказу Московской городской управы портрет старика В. А. Бахрушина[970], миллионера-благотворителя, спускавшего городу старые фабричные корпуса под благотворительные учреждения. Приезжает как-то Серов с сеанса и ругается: «Черт знает, что такое. Не угодно ли такой разговорец: от Бахрушина я сейчас. Захотелось пить, тогда Бахрушин позвал прислугу и говорит:

— Принеси-ка живописцу стакан чая.

Сегодня спрашивает меня:

— А что, господин живописец, вам никогда не случалось писать черта?

— Нет, — говорю, — не случалось.

— Ну, так, вот я, — говорит Бахрушин, — больно похож на черта. А он действительно был безобразен лицом и лукав душой».

Был март, шел последний снег. Коровин из окна рисует извозчика, «Ваньку», и тут же Серов набрасывал своего извозчика-лихача, при этом, необычайно характерно передавая разговорец этого лихача, как он «вчера двух девок катал» (тонкости разговора в печати непередаваемы). Цензурность разговоров была сомнительной, иногда доходившая до скабрезности, но всякий раз с талантливо подмеченными штрихами, ярко рисующими объект рассказа.

В разговорах Коровин образно передавал свои впечатления о Севере: «Бывало, выйдешь писать, а с неба крупа какая-то сыплется. Но тона-то какие, будь ты проклят, до чего хороши. А на пристани в Архангельске типы-то, типы-то». Там он покупал иногда предметы народного искусства: вышивки, резную кость, резное и расписное дерево. <А вот этот «туес» (ведерко из лыка с крышкой расписной) покупаю как-то у жулика-старьевщика, набожного такого, благообразного старичка, мерзавца такого, знаешь, бывает такая сволочь, ханжа. Спрашиваю: «Цена-то какая?» Он и заломил 40 рублей, а ему цена — много пятерка. Разозлил он меня и говорю ему: «Ну-ка, возьмите-ка вы этот туес, наденьте себе на… и ступайте вот так по базару». Перекрестился, плюнул старик, заохал: «Что это вы слова-то какие говорите». А ведь туес-то, подлец, продал за 6 рублей>[971].

Иногда Коровин уходил в Исторический музей, где в пустых залах писались его панно для сибирского отдела и для среднеазиатского отдела парижской выставки. Для монументальной живописи Коровин не был достаточно усидчив, и в этом огромном деле ему больше всего помогали художники Н. А. Клодт, Н. В. Досекин и А. Я. Головин. Коровин <с постоянным обращением к Клодту: «Барон, дай папиросочку»>[972], воодушевлял, клал меткие штрихи и двумя-тремя указаниями буквально оживлял огромные полотна.