Записки художника-архитектора. Труды, встречи, впечатления. Книга 1

Скоро пришла барка по Сене, выгрузили наш отдел, и работа началась. Соседние павильоны — Китай, Марокко — строили французские рабочие, постоянно любовавшиеся работой наших плотников: «Sans clou! (без гвоздя)» — слышались возгласы изумлявшихся французских рабочих. Методы, конечно, были невиданными там, где все было механизировано. Не могли понять французские столяры: зачем обтесывать бревно, когда нужно отпилить кромку, но по замыслу проекта нужны были именно тесаные поверхности бревенчатых срубов, рубленых стен, а не из пиленых брусьев.

От французского комиссариата был прикомандирован в отдел в качестве инспектора архитектор Леблан, милейший старичок, аккуратный, он не мог понять ни наших щепок, ни наших плотничных работ и говорил, что эта неведомая архитектура «доисторическая». <На постройке не обходилось без курьезов: как-то я слышу энергичный окрик одного из наших плотников: «Эй, ты, е… т… м…, брось, не тронь». Оказывается, проходивший мимо стройки какой-то француз-рабочий, видя валяющийся в куче щепы приличный обрубок комля дерева, взял было его с собой, за что и получил «соответственное» замечание. «Да ведь он же не понимает твоей ругани», — заметил я нашему Силантию. «Ничего, поймет. А нет, так по шее дам; они, сволочи, готовы все тащить, а нам каждая щепка дорога». Был действительно случай, когда который-то из плотников «огрел» кого-то, но дело обошлось миром, русский агент свел их в ресторан…>[1012]

Панорама Всемирной выставки 1900 г. в Париже. Фото 1900 г.

Вели себя трогательно эти заброшенные на берега Сены из Маленковского уезда села Пищихи скромные плотники. В вечерние часы после трапезы робко выходили на прилегающие бульвары поглазеть [на] парижскую толпу и на мои вопросы: «Ну, как?», — получался ответ: «Уж больно чудно. Ведь вон барин идет, и шляпа на нем ведром каким-то (цилиндр), и в обрезанном сюртуке (фрак), как будто богатый, а пальта-то и нет». И уж совершенно не могли простить французским мастерицам, горничным и домашним хозяйкам выход на улицу без платков.

Каждую субботу наши рабочие ходили в баню, где мылись в ванне и ругались <«Бултыхаемся, как поросята в корыте»>[1013], что нет жару и нельзя попариться <(позднее Тенишев устроил для русских рабочих баню на территории выставки)>[1014], а в воскресенье отправлялись в русскую церковь и, несмотря на воскресный отдых, все-таки шли на выставку посидеть у себя в отделе: «Кое-что поприбирать», — как они говорили; ходили недалеко посмотреть город и скоро возвращались недовольные, говоря: «Противно ходить, глаза пялят, чего-то смеются». Дубленый полушубок на фоне серого камня красивых домов был действительно ярким и интересным пятном. Десятник выучился некоторым словам, которые он записывал по своей транскрипции, и, зайдя в лавку, спрашивал «лабужы» (la bougie[1015]). Наши плотники не работали в рождественские праздники: <«Грешно ведь. Да мы свое отработаем»>[1016]; справляли сочельник (канун Рождества), пошли за святой водой в русскую церковь. А в день Рождества после обедни все пришли ко мне. Консьерж выбежал и изумленно глядел, как желтые полушубки и валенки пошли подниматься по устланной ковром парадной лестнице.

— А мы к вам, Христа прославить позвольте.

И вот вся ватага чинно вошла в салон, поискали глазами икону, не нашли, пожевали губами и запели истово: «Рождество твое, Христе Боже наш…». Пели так старательно и громко, что из соседней квартиры выбежали какие-то женщины и мужчины послушать неслыханное славословие. Поздравили с праздником, жена приготовила им чай, и прислуживала француженка Селестина, поражаясь неурочному часу для чая. Плотники выпивали по лафитнику водки (из русского отдела казенной монополии[1017]). «Свое, родное», — крякали от удовольствия, закусывая сыром и бисквитами. Расселись осторожно в столовой на краешке кресел, обитых светлой рифленой кожей.

Любо было смотреть на довольные, раскрасневшиеся лица и на обильно смазанные прованским маслом[1018] головы наших родных рабочих. Селестина, видя радушие, с каким мадам и мсье угощали таких оригинальных людей, принесла из комнат букетики свежих фиалок (жена заказала к празднику) и начала расставлять перед каждым плотником.

— Нет, — сказал Вилков, — мы эфтого не употребляем, <не коровы, ведь>[1019].

Селестина смотрела на невиданную обувь, огромные валенки с мушками, недоверчиво, словно боясь, как бы не продавили ковра-обюссона в салоне, и провожала, улыбаясь.

— Адью, — отвечал Вилков.

Суммой самых разнообразных впечатлений овеял меня Париж, и своим теплом, и всей своей атмосферой.