Я проснулся бог знает, где; бог знает, когда. Место было незнакомым. Всё вокруг напоминало больничную палату: потрёпанную временем, обшарпанную, с довольно убогим убранством, но всё же — палату.
И конечно же я был прикован к кровати. Буквально.
Ремни сидели довольно туго. Я почти не мог пошевелиться: сковали меня не только по рукам и ногам, но ещё и поверх груди натянули хомут. С трудом, но всё же я приподнял голову и попытался взглянуть на свои раны на ногах: как они там? Ничего не было видно. На левой руке была свежая перевязка, а то место в груди, куда мне воткнулось что-то, когда мы перевернулись, ощущалось так, будто было чем-то заклеено. Я сразу понял, что нахожусь в надёжных руках и уж конечно не стал нервничать, когда обнаружил себя связанным, и вопить как припадочный, чтобы меня немедленно освободили, как это делали психи в фильмах. Я уронил голову обратно на подушку, и по щекам моим пробежали слёзы радости.
От первого человека, который пришёл по мою душу, я узнал, где нахожусь. То была женщина в белом халате, и она сказала, что больница — это никакая не больница, а так, деревенский здравпункт, в котором и палата-то всего одна, и что мне крупно повезло, что я здесь один. Что привезли меня сюда ещё вчера, и что со мной была девушка. Так я узнал, что Ира жива, и что у неё всё получилось.
— А что это за деревня? — спросил я.
— Надеждинское, — ответила женщина в белом халате и добавила, — Теперь уж поди не деревня, а отдельный город, раз уж мэр ваш тут шефствует.
Так я получил ещё один повод для радости: столь огромной, что я и поверить не мог своему счастью. Мы добрались! Я не помню, как, но добрались, и это главное. Оставалось только поправиться и встать с этой кровати. С этим правда, по словам женщины в белом, должно было быть сложновато: что-то плохое стряслось с левой ногой, и чудо, что её пока не пришлось ампутировать.
— Пока? — только и смог сказать на это я.
И потом всё снова поплыло.