Записки молодого варшавянина

Я душил в себе инстинкт самосохранения, что удава­лось мне с переменным успехом, и   я даже пытался усмотреть в своей многолетней любви к Терезе смяг­чающее обстоятельство. Но  жаждать жизни, когда смерть — единственный достойный выход? Спастись, а потом нацепить на грудь соответствующую медаль и выйти на пенсию? Ведь дело было в том, что все эти годы днем и ночью человек жил только думами о Роди­не, без права на другие мысли. Можно жить только любовью к женщине, только работой, только тем или иным  стремлением, только  болезнями, только нена­вистью к кому-нибудь, к определенному классу или ко всему миру.. Но подчинить все только одной мысли о Родине — такая жизнь была величайшим самоотречени­ем, ибо питалась не временными переживаниями, не ми­молетной страстью, иллюзией или борьбой за лучшее существование, а внушенным понятием и некоей неуло­вимой, нематериальной потребностью. Ничем не обнару­живающая себя в обыденной жизни, перед лицом не­отступной угрозы смерти или ареста, потребность эта проявлялась вдруг (вопреки разуму, опыту или интере­сам) как донкихотский протест против фактов, отраже­нием которых была карта Европы, как лихорадка и па­ранойя, как смерть от шрапнели на Тарговой или под рухнувшими домами Свентокшиской, под огнем «коров» на Пулавской или минометов у главного вокзала, под авиабомбами на Садыбе или от голода в лагере смерти и, наконец, просто как иррациональная вера во что-то, чего нельзя сосчитать, взвесить, измерить тоннами или метрами, обменять на наличные деньги, что не повысит жизненный уровень и вообще не принесет никакой кон­кретной выгоды.

Это было бескорыстное чувство, тяжелая ноша, уна­следованная от предков-поляков, но также и от пород­нившихся с ними, ассимилированных евреев, татар, армян, немцев и разных прочих чудаков, заселявших зем­ли по обе стороны Вислы, заядлых патриотов, черт зна­ет почему зараженных любовью к этой стране, готовых гибнуть на баррикадах, на улицах, на чердаках домов и в подвалах, опрокидывающих трамваи и киоски, вы­таскивающих из домов гардеробы, диваны и кушетки, чтобы они послужили им защитой от танков и всей остальной могучей техники, готовых подставить грудь навстречу снарядам, бомбам и вообще всем существую­щим в двадцатом веке средствам уничтожения, вместо того чтобы бежать, уехать последним поездом, пове­ситься, принять другое гражданство, переселиться как можно скорее в Австралию, Канаду, Африку или на один их архипелагов Полинезии.

Мы всегда были достойны восхищения, нас всегда оплакивали, нам глубоко сочувствовали, на наши муче­ния взирали со слезами на глазах, воспоминания о нас появлялись в траурных рамках, но гибли мы всегда в одиночестве, без всякой надежды на помощь. И теперь, пробираясь под рвущимися снарядами вдоль маленькой улочки между Пулавской и Аллеей Независимости, я ощущал, как это проклятие, тяготевшее над судьбой по­ляков, давит и на меня, уродуя мою психику,— ведь я даже перед самим собой стыдился желания выжить несмотря ни на что, спастись вместе с Терезой, моей несчастливой любовью, остаться в живых вопреки из­вечной традиции восстаний и поражений, тюрем, виселиц, расстрелов  у  стены, похорон  в  братских могилах, спастись, потому что я хотел любить, читать книги и вообще дожить до каких-то серьезных свершений, а эти мысли были изменой и дезертирством, когда горела Варшава и погибали все самые лучшие, самые беско­рыстные, одержимые одной идеей, одной горячкой. Я шел средь грохота и свиста, там, где теперь ходит автобус 114, и, терзаемый противоречивыми чувствами — волей к борьбе и страхом, с трудом преодолевал в себе тру­сость и тягу к компромиссу.

Так я добрался до центра связи и с облегчением от­метил, что никаких снарядов, пока меня не было, в наш домик не попало. Из подвала выскочил Улик с англий­ским «стеном» в руках, за ним — парнишка с немецким МП-40. Это были автоматы — оружие, о котором линей­щики и телефонисты могли до сих пор только мечтать.

— Откуда это у вас? — спросил я.

— Завалило целый взвод, и теперь оружия больше, чем людей,— ответил он.— Прошу разрешения отбыть в сражающуюся группу!