Записки певца. Воспоминания прославленного тенора, артиста оперы Мариинского театра, участника «Русских сезонов» Сергея Дягилева в Париже и Лондоне

Пришлось подыматься по совсем неказистым, грязноватым и плохо освещенным лестницам (второе разочарование, – я думал всегда, что в Мариинском театре все внутри не иначе как блестит…).

Пройдя по двум полутемным коридорам, очутился я и еще перед двумя «дверками», но уже открытыми. Одна – прямо, с тремя ступенями вниз – вела в просторный светлый зал с большими окнами, почти пустой. Лишь по стенам – синие диваны да на особом возвышении, почти посредине зала большой рояль.

«Вот оно! Вот где все совершается-то!» – подумал я и невольно благоговейно замер на несколько секунд. Я не ошибся. Это был так называемый репетиционный зал Мариинского театра. Другая дверь – поменьше – вела в обыкновенную комнату, почему-то разгороженную на три части: библиотека, канцелярия и комната заседаний так называемого режиссерского управления, решавшего все важнейшие дела театра. В правом углу – секретарь, один, пишет что-то. По виду – ничего специфического, – ни театрального, ни секретарского, – самый обыкновенный человек, молодой, с усиками.

Он спросил меня, что мне нужно, принялся меня бесцеремонно рассматривать. Но видя, что я – «желторотый», давай ставить ехидные вопросы – где пел? каков мой репертуар? не знаменитость ли я уже? Самым странным был вопрос – действительно ли я собираюсь пробоваться? Не из мертвых ли я душ? Оказывается, «мертвыми душами» назывались тут лица, которые тоже приходили записываться на пробу, но с единственной целью всего только «проскочить» в зал, – доступ в публику на пробу был труден. А потом на пробе, когда их вызывали, они не откликались.

На все вопросы секретаря я отвечал сдержанно, стараясь не терять достоинства.

Секретарь вынул, наконец, лист записи. Я обмер: целая страница фамилий, и каких! Много уже известных артистов.

«Куда же – я-то за ними? Ведь я же, действительно, ничего не умею!»

Тем не менее я записался нумером тридцать вторым (это запомнилось!), проставив, что буду петь (неизменную каватину Фауста) и свой адрес. Мы расстались.

На улице – сразу сомнения. Цепляясь хоть за что-нибудь, решил я зайти к Г.А. Морскому, бывшему артисту Мариинского театра, вышедшему в отставку, и поведал ему все без утайки. Он выслушал и ответил:

– Что ж? Если уже так вышло, сходите и попробуйтесь. Риску нет! А может быть, извлечете и пользу, – послушаете, как ваш голос звучит в Мариинском театре. Только не рвитесь, не старайтесь петь сильнее, чем можете. Пойте спокойно. Как в комнате, не форсируя. И еще одно: помните, что практически из этого ничего не получится. Как бы вы ни пели, Мариинский театр не только вас – начинающего, но и никого не возьмет… Вакансий нет. Пробы – формальность. Артистов и так слишком много. Не пеняйте и не сердитесь. Говорю вам правду, ничего не скрывая…

Он дружески потрепал меня по плечу. Пожелал удачи. Грустным возвратился я домой. Слова Морского сомнений не рассеяли и не успокоили…

Но что же делать-то? Не отступать же?

Через некоторое время пришло извещение из Мариинского театра о «пробе». Она назначена на среду первой недели Великого поста (и это запомнилось!).

До этого надо успеть побывать в Москве.

Поездка в Москву

Поездка в Москву в деловом отношении не дала ничего, но многому научила. По крайней мере, пришлось осознать до конца, что значит предлагать и навязывать себя людям, не чувствующим в тебе никакой надобности.

В Москве у меня было три пробы. Но мне пришлось самому их и организовать. Одну я провел в день приезда, две другие – на следующий день.

Сначала я отправился в Императорский Московский Большой театр и предложил себя прослушать, хотя бы и не в очередь, – сделать мне исключение, как приезжему. По тому, как со мной разговаривали и как меня оглядывали, я понял, что проба не даст ничего, «спою впустую». Узнав, что я нигде еще в театрах не пел, что я только еще начинающий, да еще не москвич (а значит, «бог его еще знает, чему и у кого он учился»), люди до всякой пробы потеряли интерес ко мне. Однако прослушать меня с грехом пополам согласились.

Петь пришлось со сцены в огромном и пустом театре, а слушали меня не то четверо, не то пятеро человек[15]. Прослушав, ни слова не сказали и удалились. К несчастью, я по наивности думал, что они должны мне все-таки хоть что-нибудь да сказать, и я стал их ждать, а потом и разыскивать… И попался!

При всей своей застенчивости и неуверенности в себе я стал жертвой некоторого преувеличенного мнения о своей избранности («хороший-де у меня голос, большая музыкальность»), и получился камуфлет…

Встретив одного из слушавших меня, я обратился к нему с нелепым вопросом – как-де он и те, кто были с ним, отнеслись к моему пению?

Тот, даже не взглянув на меня, ответил:

– Здесь не Консерватория. Идите туда и там узнавайте мнение о себе!

Разумеется, этого эпизода я никогда не забуду…