Записки певца. Воспоминания прославленного тенора, артиста оперы Мариинского театра, участника «Русских сезонов» Сергея Дягилева в Париже и Лондоне

Становилось окончательно нудно и скучно. Поют люди и до конца допевают, а для чего – неизвестно. Невольно задаешься вопросом – скоро ли хоть до тебя-то дойдет очередь? Сколько времени еще томиться, нервничать, уставать? Стоять – ноги подкашиваются… Присесть… Для этого надо отойти, а это страшно, – как бы не пропустить очередь… Кругом говорят, будто проба будет особенно долгой, – записалось, кажется, сто пятьдесят человек.

И начинается самое скверное – безразличие к окружающему. Пробираешься через толпу и выходишь все равно куда, – снова хоть побродить, что ли.

А там всё поют и поют… Вот кто-то чудесно закончил арию из «Садко» («Ах, знаю я, Садко меня не любит»)… Прекрасно! Кто это? Но результат все тот же: пауза и «следующий…».

Вдруг все вокруг зашевелилось. Толпа ринулась к первой кулисе… Оказывается, вызвали того баритона, что ораторствовал в режиссерской.

– Идемте, господа, идемте! Послушаем! Говорят, поет замечательно!

– А что он будет петь?

– Из «Кармен»… Куплеты Торреадора…

Невольно за всеми потянулся и я. Теснота страшная… На авансцене – «тот самый». Красиво вышел… Непринужденно кланяется… Раскрывает ноты… Становится… Все у него как-то «ладно» выходит.

Бодрое вступление к его «куплетам» еще больше подымает настроение… Но вот и он: «Тост, друзья, я ваш принимаю».

В самом деле, прекрасный, звучный голос, и он прекрасно «докладывает»[17].

Вот он кончает куплет… Фермата… Припев – «Торреадор, смелее»… Хорошо! Определенно хорошо! Артистично!

Снова музыка вступления и второй куплет еще бодрее… Все мы слушаем с упоением… Ближе-ближе… Вот конечные переборы… Небольшое ritenuto и – о, как здорово! – блестящая заключительная нота!

«Браво-браво! Брависсимо!» Зал и кулисы разразились бешеными аплодисментами… Но… среди жюри кто-то авторитетно и сильно захлопал по столу и, обратившись к публике, определенно заявил, что:

– В случае повторения аплодисментов придется очистить зал и прекратить пробу…

Все смолкло… Затем тот же голос обратился к певцу-красавцу и спросил:

– А нет ли у вас чего-нибудь более певучего?

Тот, совсем не понимая вопроса, предложил каватину Фигаро из «Севильского цирюльника» и Веденецкого гостя из «Садко»…

С усмешкой это отвергли… Спросили о «Вечерней звезде» из «Тангейзера» (не знает!) и через некоторое время кое-как сошлись на «Бог Всесильный» из «Фауста»…

Баритон начинает петь… Но что же это?.. Не успел он пропеть и несколько тактов, как из-за стола жюри раздалось сухое:

– Достаточно! Следующий!

Мы обомлели… Как же так? Даже и допеть не дали! Этакому-то певцу! Это уж чересчур!

– А вот то-то и есть, – раздалось тут у нас в кулисах. – Вот сразу и обнаруживается, кто певец, а кто нет… Пока шел по словам, – сходило… А вот как на поверку-то пришлось «пойти по мелодии», так сразу и видно стало – петь-то человек и не умеет, линии-то певучей у него и нет. Лирику, лирику надо уметь петь прежде всего. Вот в чем дело-то…

Так говорил среди нашей толпы какой-то солидный человек, – видимо, много слышавший, думавший, анализировавший…

Меня как громом поразило все происшедшее. Никогда и никто мне про это не говорил, а самому и в голову не приходило различать какие-то «по словам» да «по мелодии».

«Так вот по чему здесь оценивают певцов, – подумал я. – В состав жюри входят люди действительно понимающие, как и говорил этот баритон в режиссерской… Но вот их-то и не проведешь никакими «эффектами». Они – очень опытны и привыкли певца сразу раскусывать. А в случаях сомнения предлагают певучесть, то есть лирику… Она одна не выдаст. Только она и является оселком…»

Проба между тем продолжалась. Баритон, которым так было все залюбовались и которому улыбнулся было такой успех, сконфуженно удалился… Вместо него пел тенор «Братцы, в метель» (из «Жизни за царя») с ре-бемолем. Но и его не задержали.

За ним, после нескольких неявившихся, продефилировала плеяда вульгарнейших певиц. Их начали прерывать почти сразу окриком «достаточно».

И так потом все и пошло: допевать почти никому не давали, и дело стало делаться по-иному – «током пошло», как говорится.

Но для нас всех – больше волнений. Подымались нервы. Каждый склонен был твердить про себя, только бы все-таки не прервали и не остановили! Только бы дали допеть! А там – будь уж что будет!

С такими мыслями и в таком настроении вышел, наконец, и я, – вызвали… Пока я пробирался через толпу со своей каватиной Фауста, слышу остроту по своему адресу: «Ну, этот сейчас признаваться начнет!..»[18]. Это меня чуточку развлекло. Мне говорили потом, что я, хоть и волновался, но вышел и держал себя даже совсем приемлемо.

Как я пел, – толком не помню, конечно. Старался держаться совета Г.А. Морского – не «рваться», не форсировать, петь «как в комнате»… И не проиграл из-за этого. Рассказывали, что пел свободно, непринужденно, легко. Кое с чем, правда, не справился (например, с открытым «е»), но в общем пространства не испугался, публики тоже, и все «сошло»… Когда я кончил арию, из-за стола сказали: «Антракт»…

Все встало и зашевелилось… Я исчез…