Записки простодушного. Жизнь в Москве

2000 лет спустя современные исследователи дают определения, в сущности, очень близкие аристотелевскому, но предпочитают говорить не об ошибке, безобразии, а об отклонении от нормы, о необычности.

Вот пример: Танцы — это трение двух полов о третий. Разве тут есть какая-то ошибка, что-то безобразное, уродливое? Есть некоторая необычность. В чём она состоит? В одном предложении одно слово — пол употреблено в разных значениях (пол — мужской, женский и пол — нижняя часть помещения). Давайте поэкспериментируем, заменим одно слово другим: Танцы — это трение двух полов о паркет. Шутка пропала.

4. Второй из аристотелевских принципов («Смешное никому не причиняет страдания и ни для кого не пагубно») тоже нельзя принять без оговорок и уточнений.

Не следует думать, что аристотелевский принцип личной безопасности нарушается в случае чёрного юмора, в шуточках типа:

Шапочки в ряд, тапочки в ряд

—Трамвай переехал отряд октябрят.

В баню попал реактивный снаряд.

Голые бабы по небу летят.

Маша просила у мамы конфетку.

Мама сказала: «Сунь пальчик в розетку!»
Быстро обуглились детские кости.
Долго смеялись над шуткою гости.

«Эк тебя разнесло-то!..» — укорял Сидор Марфу, в которую угодил артиллерийский снаряд (А. Кнышев).

Отпусти меня, тятя, на волю,
Не держи ты меня под замком.
По весеннему минному полю
Хорошо побродить босиком

(Игорь Иртеньев).

Некоторые теоретики комического считают чёрный юмор симптомом социальной патологии. Клифтон Фэдимен писал: «чёрный юмор относится к обычному юмору, как некрофилия — к нормальному половому влечению». Суждение резкое и вряд ли справедливое — мы ведь имеем здесь дело не с реальными ужасными происшествиями, а с вымышленными.

5. Впрочем, предметом юмора могут стать даже и подлинные трагические события. Василь Быков в повести «Карьер» пишет: «Агеев знал немало людей, которые о своём военном прошлом, зачастую трудном и даже трагическом, имели обыкновение рассказывать с юморком, посмеиваясь над тем, от чего в своё время поднимались волосы дыбом, находили в ужасном забавное». Тем самым, аристотелевский принцип личной безопасности предполагает, видимо, б е з о п а с н о с т ь в н а с т о я щ е м.

Впрочем, даже и это не бесспорно. Д. Лихачёв пишет, что «ободрение смехом в самый патетический момент смертельной угрозы всегда было (…) национальным, русским явлением (…) Суворов шутками подбадривал своих солдат перед битвой и на тяжёлых переходах» (Д. С. Лихачёв, А. М. Панченко, Н. В. Понырко. Смех в Древней Руси).

6. Есть и ещё одна (и самая важная!) причина, препятствующая безоговорочному принятию второго из аристотелевских принципов («Смешное никому не причиняет страдания и ни для кого не пагубно»). Никому и ни для кого? Если так, то почему смеху даются прямо противоположные оценки? —

Не забывайте, что юмор — черта богов!.. (Б. Шоу);

Нет ничего на свете лучше и дороже смеха… Ведь смех — это всё равно, что солнце (А. Амфитеатров),

но:

Смех — самое страшное оружие: смехом можно убить всё — даже убийство (Е. Замятин. Мы);

Без сомнения, смех — одно из самых мощных орудий разрушения; смех Вольтера бил и жёг, как молния (А. Герцен. Very dangerons!!!).

А смех нашего Вольтера — молодого Пушкина, его эпиграммы! Вот эпиграмма на графа М. С. Воронцова:

Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-подлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец.

Спиноза сказал: «Смех… есть радость, а посему сам по себе благо». Это так, однако возникает вопрос: благо — для кого? Да, для насмешника Пушкина — благо («отвёл душу»), для нас — удовольствие от остроумной, пусть злой шутки. А для графа Воронцова?

Итак: смех может иногда быть обидным или даже оскорбительным, уничтожающим — особенно если он касается конкретного лица.