Записки случайно уцелевшего

Однажды, несколько лет спустя, я пришел в Союз писателей на очередное перевыборное собрание, но немного опоздал и потому без разбора плюхнулся на первое попавшееся свободное место. Это было хмельное время «весны русского либерализма», как иронически называли ту пору, после XX съезда, в литературных кругах. Что, впрочем, не мешало истосковавшимся по свободе людям проявлять свой гражданский энтузиазм по малейшему поводу. Отсюда и активность зала, которая, каюсь, захватила и меня. Собрание протекало бурно, с криками «долой!» и «позор!», с громкими возгласами одобрения и вспышками аплодисментов. Только мой сосед слева вел себя совершенно невозмутимо, как посторонний наблюдатель.

Я с любопытством посмотрел на него и обомлел. Это был «Вергилий», мой провожатый по этажам Лубянки. Боже мой, в следующем ряду, точно перед ним сидел мой полковник...

И я вдруг ощутил въяве то давно забытое чувство душевной обреченности и гражданской тоски, которое неотступно преследовало меня в окружении...

16

Итак, сквозная тема этих записок - везение. Везение вопреки самым убийственным обстоятельствам, вопреки всему на свете. Действительно, мне в жизни несказанно пофартило, и только потому я теперь могу предаваться воспоминаниям.

Впрочем, везение, как и неудача, - категория относительная. Думая об этом, я неизменно возвращаюсь к мысли о судьбе одного очень давнего знакомого. Настолько давнего, что он, если еще жив, наверно, уже не имеет обо мне никакого понятия, так давно мы не встречались. Его звали Ростислав Валаев, и был он в то время, когда я стал с ним общаться, в конце двадцатых годов, писателем. Вернее, таковым он в ту далекую пору считался - ничего напечатанного за его подписью я ни раньше, ни потом не встречал. Но хорошо помню, как Валаев вскоре после моего с ним знакомства читал в зале Дома Герцена на публике отрывок из своего романа. И как мне, подростку, было лестно при этом присутствовать в числе приглашенных, тем более что все присутствующие, включая виновника торжества, были лет на десять и более старше меня. И еще мне чрезвычайно импонировало то обстоятельство, что передо мной в первом ряду сидел известный поэт Иван Приблудный, который, будучи не совсем трезв, на протяжении всего вечера мастерил из газеты птичек и время от времени, обернувшись в мою сторону, с озорным блеском в глазах, но совершенно безмолвно пускал их в зал. Мне тогда едва исполнилось шестнадцать, и, что греха таить, я был от всего происходящего в восторге.

Кончались двадцатые годы. Я ту пору охотно навещал Валаева и его брата - драматурга Рустема Га-лиата. Они, как многие другие литераторы, художники, музыканты, жили тогда в Новодевичьем монастыре, целиком предоставленном Наркомпросу под общежитие работников искусств. Что и говорить, Новодевичий являл собой в те годы средоточие московской богемы, и потому каждая поездка туда казалась мне праздником. Братья почему-то меня привечали и разговаривали со мной о литературе, да и о жизни, на равных, что необычайно возвышало меня в собственных глазах.

Особенно романтичными представлялись мне посещения Валаева. Ростислав, как и его сосед, уже тогда прославленный художник Татлин, жил в монастырской башне, в бывшей монашеской келье без окна. Было для меня в таком необычном существовании что-то привлекательное и таинственное, хотя жильцы этих обителей днем, естественно, томились без солнечного света и, если дело было летом, сразу уводили меня посидеть где-нибудь под деревом возле чьей-нибудь могилы.

Но шли годы, я взрослел, и новодевичья богема постепенно утратила в моих глазах прелесть бесшабашной исключительности и беспечного артистизма. И как-то так получилось, что со временем я потерял своих тамошних знакомых из виду. Много лет спустя кто-то мне сказал, что Рустем давно переехал в Киев, где стал уполномоченным Управления по охране авторских прав, как тогда говорили - «охранки». Что же касается Ростислава Валаева, то его как в тридцать седьмом арестовали, так он больше нигде не появлялся. Человек наглухо исчез.

Но вот однажды, то ли в конце пятидесятых, то ли уже в начале шестидесятых годов, словом, «в эпоху позднего реабилитанса», я как-то зашел в редакцию «Нового мира», где изредка печатался и часто бывал и где у меня было немало друзей, таких, как секретарь редакции Боря Закс, заместитель главного редактора Алеша Кондратович или член редколлегии Саша Марьямов. Но в тот раз я никого из них на месте не застал. Все они, как и многие другие сотрудники, оказались в одной из редакционных комнат, куда и я напоследок заглянул.

Кто-то, кого я не сразу разглядел из-за обступивших его людей, сидел у окна и, несколько смущенный всеобщим вниманием, рассказывал о выпавших на его долю злоключениях. Я невольно присоединился к слушающим, тем более что меня сразу заинтересовал не только рассказ, но и сам этот человек, в котором сквозь внешность недавнего зэка (землистый цвет лица, металлические зубы) я уловил чьи-то памятные мне черты. Короче говоря, это вернувшийся из лагеря Ростислав Валаев рассказывал свою историю.