Записки случайно уцелевшего

И даже встретив в толпе знакомых - а публика тут собралась профессионально, да и духовно тоже более или менее однородная, так что все друг друга пусть шапочно, но знали (кроме иностранцев, преимущественно из посольств, которых легко было отличить по их съемочным камерам новейших типов), - каждый всячески подчеркивал свою сепаратность. Чтобы в случае чего отвечать только за себя и не давать пищи для подозрений в причастности к заранее организованной акции. Такая унифицированная тактика, интуитивно подсказанная самым разным людям постоянной опасностью массовых преследований, выработалась в нашем обществе еще в сталинские времена и давно стала безусловным рефлексом, вернее - социальным инстинктом советского человека. «Не скопляться!..»

Вон немного впереди стоит в очереди звонивший мне Апт. А там, чуть в сторонке, уже побывавший в доме Вильям-Вильмонт. А дальше еще один мой «комбатант» - Осип Черный. Здесь и все понимающий Ры-качев. На приступочке у входа в дачу Паустовский успокаивает плачущую Ивинскую. Там и сям я вижу достойных людей (будущих новомирцев и «подписантов»). Если не ошибаюсь, вдалеке мелькнула внушительная фигура Левы Копелева... Вон Феликс Светов... Кого-то в толпе ищет Кома Иванов... Вон Наум Коржа-вин... Через несколько человек - Володя Корнилов... Промелькнуло и исчезло лицо моего шурина Мельникова, того самого, который Мельман... За ним, кажется, Станислав Рассадин... Но мы лишь слегка киваем друг другу. Мы здесь - каждый сам по себе...

Вспоминая теперь эти похороны, я невольно прихожу к мысли о том, что нынешний историк был бы вправе рассматривать их в качестве первого стихийно получившегося сбора грядущих шестидесятников.

В том, что наша осторожность не плод больного воображения, я лишний раз убеждаюсь, когда в порядке живой очереди оказываюсь наконец возле левого крыльца, ведущего в дом. Человек, стоявший впереди, уже поднялся на три ступеньки, и сейчас его впустят внутрь. Оттуда, из-за закрытой двери, доносится траурная мелодия. Кто-то заметил вслух, что там, сменяя друг друга, играют на рояле Юдина и Рихтер. А на крыльце помимо нас, желающих сказать последнее «прости» великому поэту, стоят еще два человека. У них совсем другие намерения: они внимательно всматриваются в каждого входящего. Весь облик этих двоих не оставляет никаких сомнений относительно их ведомственной принадлежности.

Вот и я поднимаюсь на крыльцо этого уже почти легендарного дома, фотографии которого еще два года назад, во время скандала вокруг присуждения Нобелевской премии Пастернаку, обошли иллюстрированные издания всего мира. И как раз в тот момент, когда кто-то из домашних из-за открывшейся двери жестом приглашает меня войти, один из стоявших на крыльце «этих» поднимает к глазам висящую у него на шее «лейку» и беззастенчиво фотографирует меня в упор.

Впоследствии я не раз и подолгу бывал в этом доме и, конечно, в кабинете на втором этаже, а тогда мне лишь позволили ненадолго остановиться возле кровати, на которой лежал покойный. Потом меня провели через весь первый этаж, и я спустился в запруженный народом сад с другого крыльца.

Очевидно, только что из Москвы пришел очередной поезд. Вереницы людей тянулись сюда со станции, количественно все нарастая, так что вскоре в саду началась давка, и когда прибыла похоронная машина с несколькими венками от литературного руководства -как-никак хоронили-то великого члена Литфонда, -ей уже въехать за ограду не удалось, и она в ожидании гроба остановилась на дороге у ворот. Я тоже вышел за ворота, чтобы не томиться в толчее.

Когда открытый гроб вынесли из дома, мне отсюда, с дороги, показалось, что он, медленно приближаясь, плывет над морем голов. Вот он уже выплыл за ограду, и похоронная машина, фыркнув, чуть подалась задом, чтобы принять его в свое траурное лоно... Но гроб, минуя ее, величаво поплыл над головами дальше, через дорогу и - напрямик - к мосту, своевольно пересекая простор спускающегося к реке луга, шутливо именуемого переделкинцами Неясной поляной.

- Сюда!.. Сюда!.. - отчаянно тыкая пальцем в сторону похоронной машины с распахнутым люком, не своим голосом закричал ответственный за мероприятие представитель литературного департамента, уже понимая, что он провалил порученную ему сугубо политическую миссию, что он «не обеспечил» и что завтра все газеты мира предъявят читателям это величественное шествие и гроб, как бы плывущий по воздуху на фоне весеннего леса.

Так, на вскинутых руках молодых людей, проделал гордо Пастернак свой последний путь к одинокой свежевырытой под тремя соснами могиле, чуть в стороне от кладбища. Это сейчас там все кругом «застроено» так, что не подступиться, а тогда эта могила была несколько на отшибе, и вокруг свободно толпился народ. И когда я там стоял в толпе и слушал смелую по тем временам надгробную речь своего институтского преподавателя эстетики профессора Асмуса, давнего друга покойного, меня вторично в упор сфотографировали.