Записки случайно уцелевшего

Потом в поезде, по дороге домой, я думал о том, как странно накапливаются в моей памяти мемориальные впечатления, связанные с уходом из жизни наших писателей. Когда-то, когда я был на первом курсе, меня по институтской разнарядке направили в числе других студентов в почетный караул к гробу Николая Островского, выставленному для прощания в Дубовом зале Клуба писателей. Я тогда впервые в жизни исполнял эту почетную обязанность и пережил несколько неприятных минут, замерев с непривычки в страшном напряжении истуканной неподвижности и в то же время чувствуя, что почему-то не стою на ногах. Мне явственно казалось, что какая-то неведомая сила почти ритмично то и дело валит меня на стоящего в карауле напротив поэта Баукова. И только потом выяснилось, что это не я, а он, Ваня Бауков, тоже впервые привлеченный к такой почетной миссии, да еще в Клубе писателей, для храбрости предварительно выпил и потому у гроба его качало взад-вперед с равномерностью маятника, а я невольно соответствовал ему согласно эффекту резонанса, что ли?..

Но это - из области давних и притом бездумных происшествий. А вот значительно более поздние, четырехлетней давности впечатления, притом совсем иного порядка. Пятьдесят шестой год. Вскоре после XX съезда кончает самоубийством Фадеев. На другой день звонит Женя Долматовский и по долгу общей дружбы с Алигер советуется, как быть. Ему, Жене, известно, что сегодня Фадеева выставят в Доме союзов и там же будет заседать государственная комиссия по увековечиванию его памяти. И что если сегодня же не предъявить комиссии метрику маленькой Машки Алигер (которую, кстати, регистрировал в загсе сам Александр Александрович), то Машка не попадет в число его законных наследников. Мол, сама Маргарита встревать в эти дела не хочет, а ему, Жене, через час уезжать в другой город.

Ничего не поделаешь, мы с женой едем к Маргарите, забираем Машкину метрику и отвозим ее в Дом

Дед - Яков Моисеевич Рубинштейн Отец — Михаил Яковлевич Рубинштейн Боря Рубинштейн, 4 года 1915

союзов. К счастью, Женя снабдил нас паролем, благодаря чему мы беспрепятственно проникаем сквозь милицейское оцепление и вовремя выполняем свою дружескую миссию.

Мы уже покидаем Дом союзов, но в вестибюле вынуждены остановиться: кто-то из давно знающих нас работников Союза писателей настойчиво предлагает нам постоять у гроба Фадеева в почетном карауле. Для начала он будет составлен из выпускников Литературного института, ректором которого был Александр Александрович (чья подпись, кстати, украшает наши дипломы). Разумеется, мы соглашаемся, хотя с утра собирались посвятить день разным хозяйственным нуждам, да и одеты были неподходяще, жена даже так и пришла сюда - с авоськой в руках.

Надо сказать, что она-то как раз была близко знакома с Фадеевым - еще по казанской эвакуации, по тамошнему Дому печати, где все москвичи тогда и жили и работали и где Фадеев бывал постоянно. У жены с тех пор сохранилось к нему чувство живейшей благодарности: когда ей там, в Казани, случилось заболеть, Александр Александрович распорядился в ее пользу частью своего цековского пайка, который он почти весь раздавал в эвакуации женам ополченцев.

Меня же Александр Александрович почти не знал. Мне только однажды довелось разговаривать с ним в домашней обстановке, когда в мае сорок второго года я перед отъездом на Волховский фронт пришел попрощаться к Павлику Антокольскому. Жена Павлика Зоя в тот момент кормила чем бог послал неожиданно забежавших Фадеева и Тихонова. По просьбе Александра Александровича я тогда рассказал им обоим все, что знал о гибели нашей писательской роты. Наверно, говоря о своих оставшихся там, под Ельней, друзьях, я не на шутку разволновался и по части эмоций несколько перебрал, но хватился, лишь когда заметил на глазах у Николая Семеновича слезы. Что касается Фадеева, то он, слушая меня, тоже - чем дальше, тем больше - мрачнел, но продолжал участливо расспрашивать и удивил тем, что, судя по репликам, каждая называемая мной фамилия что-то говорила его сердцу, каждый человек был известен ему персонально.

Этой встречей в памятном многим литераторам гостеприимном доме в Левшинском переулке, собственно, и исчерпывалось мое знакомство с Фадеевым, если не считать взаимно приветливых раскла-ниваний при случайных встречах да еще давней экскурсии в музей Толстого, о которой он, наверно, забыл. Но я помнил. Да и как не помнить, если Александр Александрович сам вызвался провести ее для нас, первокурсников, да еще когда - в тридцать седьмом году! Это было именно так - «сам» Фадеев несколько часов водил нас, трех студентов (остальные не пришли), по известному особняку на Кропоткинской. Помню, он меня тогда покорил не только отсутствием какого бы то ни было чванства, но и доскональным знанием литературного наследия Толстого, включая рукописные фонды музея.