Записки старика

Сгорело и обуглилось так, что ни пола, ни возраста никак нельзя было узнать более 50 человек. Детских трупов совсем не найдено они все испепелились дотла. Столько же погибло в реке и было потом выброшено на берег. Какое же число унеслось чрез Туруханск к Северному океану – это и теперь неизвестно.

Енисейск опустел. Администрация и обнищавшие погорельцы поневоле должны были оставаться в нем и тесниться буквально как сельди в бочке. В каждой комнатке уцелевших лачуг помещалось по несколько семейств. Кто только мог, у кого только хватало каких-нибудь самых ограниченных средств, все разъехались по соседственным деревням, или переселились в Красноярск. Золотопромышленники остались зимовать на своих приисках. Нищета ужасная, тоска несносная, голодуха мучительная, и в перспективе еще наступающая ужасная сибирская зима с ее морозами и пургами, при недостатке теплого крова и, что еще важнее, теплой одежды. Такова была жизненная обстановка енисейцев, но они не унывали, не предавались отчаянию. Общее горе всегда и везде переносится тверже и терпеливее единичного.

Как характеристику тогдашнего времени, заметим, что в Енисейске в 1869 году один только деревянный дом купца Хейсана (еврея) был застрахован в 7 000 р. Которые он чрез 2 месяца получил сполна. Бедняки же, предъявившие полуобгоревшие ассигнации (ценностью не выше 10 руб.), все остались неудовлетворенными.

Причина пожара была очевидна, но все-таки нужно было доискиваться ее. И тут-то выступила легендарная польская интрига. «Поляки сожгли город!» – крикнул один из гласных, именно тот, который придумал хитрейшее предложение Григорову за два года тому назад, и который спасался потом со своим несгораемым на Енисее. «Поляки! Кто же более?» – подтвердило двое других сановитых купцов.

– На чем же вы основываете ваше заявление? – спросил исправник.

– Какое вам нужно еще основание? Что народ видит – то Бог слышит. Знаете вы эту пословицу?

Последовала громкая пощечина, данная крикуну одним из интеллигентнейших чиновников. Но ничто не помогло: «Поляки, поляки сожгли нас!» – разнеслось по пустырям сгоревшего города и всем окрестностям его, и все от мала до велика запели песенку на катковский мотив. Исправник и интеллигенция зачлись общественными врагами. И пошло писать от смешного до отвратительного.

Одна из здешних дам, имевшая дочь, за которой приволакивались несколько молодых поляков, и которую они выучили даже отбарабанивать на фортепиано «Jeszcze Polska nie zginęła», хвастаясь своими magnanimite et gantilesse[366], высказалась, что она – самая вернейшая патриотка, все-таки как принимала прежде, так и впредь будет принимать у себя врагов отечества. Что за великодушие!

У одного мастерового поляка уцелело от пожара ружье. Он пригласил товарища, и они вдвоем отправились в окрестные болота на охоту за утками. На них устроили в соседственной деревне целую облаву, схватили их, избили, и полумертвых привезли в город исправнику для предания законной казни. Исправник отправил избитых в уцелевшую больницу, а привезших арестовал за самоуправство. Ропот поднялся всеобщий. Оставалось кого из поляков выслать из города в более отдаленные деревни, а кого припрятать для их же безопасности в тюрьму.

Вслед за Енисейском сгорел и Каменский винокуренный завод. Причины пожара и не доискались. Всех, как прежде там живших, так и вновь прибивших поляков, побивши хорошенько, свезли и доставили в город. Особенное подозрение пало на какого-то Каминского, узнавшего только на другой день о происшедшем пожаре. Во время его он был пьян и спал преспокойно и беззаботно. Почти с полгода просидел бедняга в тюрьме, пока из Петербурга не пришло уведомление, что в грязи, выковырянной из-под его ногтей нет никаких горючих материалов.

Новая беда стряхнулась над Енисейском. Не прошло и месяца после пожара, как при легком юго-западном ветре показалась дивная туча густого темно-коричневого цвета, с белыми серебристыми краями. Надвинулась она на город и произвела настоящую египетскую тьму. В двух шагах трудно было различить что-нибудь, а в пяти ничего нельзя было видеть. Более двух дней бродили все чуть ли не ощупью. Сильный запах гарью изобличал, что это произведение пожара. Оказалось после, что горела барабинская степь в томской губернии. Но енисейцы нашли другое, более подходящее объяснение факта. «Не казнили злодеев, выслали их вон, вот они теперь кругом все выжгут». Пирофобия объяла всех: ложились спать по очереди, и то не раздеваясь.

Исправник Геце после пожара поместился на горе в доме купца Калашникова, имевшего домашнюю лавку, оставшуюся единственную во всем городе. Продажа в ней была непрерывная, несмотря на цены, по крайней мере, втридорога настоящей стоимости.

– Сгоришь, живодер, сгоришь! – кричали покупатели, и все-таки шли покупать, без чего им нельзя было обойтись.