Записки старика

Весною 1888 года наводнение повторилось в Енисейске, но оно было разорительнее для жителей своею двухнедельною продолжительностью, хотя оно было ниже почти на 9 вершков и совершалось медленно, постепенно и без напора льдин. Более пострадало село Козачье, лежащее выше по реке и затапливаемое почти ежегодно. В нем погиб почти весь наличный крестьянский скот, и несколько человек залиты в домах у себя. Ежели причиною чаще и чаще повторяющихся здесь наводнений, как полагают, есть расчистка лесов около вновь населяемых поюжнее местностей, то невеселая будущность предстоит Енисейску и его окрестностям.

С 1 мая по новому стилю (т. е. 19 апреля) 1871 г. я начал постоянные метеорологические наблюдения, запасшись нужными для того инструментами, отчасти из магазина Рихтера в Петербурге, отчасти же и устроенными на месте, хотя с большими затруднениями, и после неоднократных неудач, пока Главная физическая обсерватория в 1875 г. не выслала мне полной серии необходимых для того приборов. Можно ли было предвидеть, что метеорологическая станция заденет чью-нибудь личность, и возбудит борьбу чуть не на ножах? А между тем так вышло в последствии.

В первых числах октября 1873 года прибыл в Енисейск ученый Чекановский[367], на возврате из своей экспедиции по Нижней Тунгуске. Ему сопутствовали в качестве астронома Ф. Ф. Миллер[368], топограф Нахвальных и ссыльный поляк, отличный набиватель чучел [Владислав] Ксенжопольский. Последний, в конце плавания их по Тунгуске, сильно заболел и с трудом доставлен в Енисейск в состоянии полнейшего сумасшествия. Он считал себя приговоренным к смертной казни и ожидал только из Петербурга или из Иркутска телеграфической конфирмации. Чекановский не решался сперва поместить его в жалкой городской больнице, с затхлыми стенами, пропитанными тифозною миазмою, куда после пожара переместились и больные из тюремного замка арестанты со своими парашками и караулом, но не было никакой возможности не принять этой необходимой меры, и целых 9 суток бедный страдалец был предоставлен своим мучительным страданиям. Днем все члены экспедиции поочередно посещали его и как могли развлекали и успокаивали, но на всю ночь надо было полагаться только на больничную прислугу, состоявшую из одной дряхлой женщины, никогда не ходившей за душевнобольными. Чтобы укласть и сдать все коллекции своей экспедиции для пересылки в Петербург, Чекановский употребил более недели, работая и днем, и ночью, и спеша как можно поскорее исторгнуть бедного больного из этого крайне невыгодного помещения, и под непосредственным своим надзором вести его в Иркутск, где все-таки предвиделась возможность и присмотра за ним, и даже лечения.

Вечером, возвращаясь из больницы, Чекановский посетил меня и принес с собою список десятка с полтора немецких научных терминов.

– Нужно отчет писать по-русски, а я, как воспитанник Дерптского университета, плохо знаком с русскою терминологиею. Помогите мне, сделайте одолжение.

Я, плохой в свою очередь знаток немецкой номенклатуры, мог ему только чрез латинско-французские термины перевести на русские. Два, или три гейты и кейты так и остались необъясненными.

– Я тянул к вам из больницы Ксенжополського, но никак не мог его убедить решиться на этот, по его мнению, подлый подвиг. – сказал потом Чекановский. – Нет, не могу говорит, очень приятно было бы посетить и его, и его семейство, но пусть извинят меня. Не хочу никому причинять зла. Сегодня меня, а завтра его! Узнают. Сообщник! Довольно ему и так!

– Что это с ним такое? – спросила меня жена.

– Общая наша с ним судьба, сударыня, ничто более. Всем нам предстоит тоже – скорее или позже – но все тоже. Много пало, предалось пьянству, оскотинилось и навскочь достигло возможного для них счастья. Другие крепятся, но это до поры, до времени. У кого есть цель жизни. Основанная на научных любимых занятиях, тот потянет подольше. Но все-таки в перспективе – сумасшествие. И прекрасно! Не придет оно, так придется порешить с жизнью.

– Ваш взгляд на жизнь, милостивый государь, слишком уж грустен, – сказала жена моя.

– Да не весел. Это правда. Как бы весело трудился я, как бы усердно работал среди милых мне родных и ближних, трудился и работал для них же, в родной моей стране и в ее пользу. А теперь невольно иногда, при всей страсти к науке, при всем стремлении к уяснению ее тайн, надвигается гадкий, отвратительный вопрос: да на что? К чему? Для кого?

– Трудясь для науки, работаем на все человечество. Достанется что-нибудь и нашей родине, и нашим родным, – заметил я.

– Оно так, бесспорно, одно это и укрепляет силы наши. Очень рад, что ваше мнение таково. Но что достанется? – только объедки и огрызки от сытого пира других. Ах, хотя бы раз еще взглянуть на милые лица своих людей, на милую травку своих полей, на цветки своей родины, на ее букашек…

Тут жена моя поспешно выбежала в другую комнату и возвратилась со своим молитвенником в руках.

– Прошу вас, пересмотрите, – сказала она, подавая ему книжку.

Он развернул. Меж листов лежал засушенный цветок.