Записки старого казака. Пластуны на Лабинской линии

Мороз крепчал с часу на час. Серебряный серп месяца был окружен матовым кольцом; на небе ни облачка; только снежная равнина блестела мириадами искорок, да звездный небосклон осенял пустыню. Давно уже горцы бросили бесполезные попытки преследования, и мы подошли к Лабе не тревожимые ни одним выстрелом. Через час мы были в нашей Лабинской. Пленных поместили на станичном казачьем резерве, отделив мужчин от женщин и детей. Помещение было до крайности тесно, так что в комнате в три квадратные сажени, и притом с огромной русской печью, набралось тридцать женщин и более пятнадцати разного возраста детей. Пятьдесят горцев буквально были скучены в караульной комнатке резерва, так что караул расположился в сенях или под конюшенным сараем, вместе с лошадьми.

Наутро больных и раненых перевели в бригадный лазарет; но все еще помещение было тесно и воздух заразителен, чему немало способствовала обычная горская неряшливость, доходящая до неописанной мерзости.

Через несколько дней стали приезжать из гор родственники и кунаки пленных и началась «сатовка», т. е. размен пленников; но никто не являлся и не справлялся о дочери князя Херписова. Так прошли урочные четыре месяца; две трети пленников опять были в родных горах, и лишь бедная красавица-сиротка грустила в злой неволе. По распоряжению наместника князя Воронцова, попавшиеся в плен горцы и их семейства, если в течение четырех месяцев не были выкупаемы или разменяны на наших пленных, отправлялись в землю Войска Донского и там их водворяли в так называемых «черкесских станицах». Эта грустная доля ожидала и красавицу Задет в том случае, если бы она не приняла христианства, с которым ей давались и гражданские права, и полная свобода по достижении совершеннолетия.

По обязанности службы нередко посещая пленников, как то особенно становилось грустно при виде сироты, брошенной далеко не бедной родней: девушка всегда была тиха, безнадежно грустна, слепо покорялась своей горькой участи, без веры, без надежды и упования в будущем… Одна старушка, наша казачка, посещая пленниц и принося подаяния, особенно жалела красавицу и частенько советовала ей креститься, объясняя, как могла, ожидавшую ее будущность и перемену участи. Должно быть, девушка-горянка долго колебалась, но видя, что нет надежды на родных и друзей отца, быв свидетельницей отправки нескольких семейств на Дон, решилась быть христианкою, и просила дежурного урядника послать за мной. Как теперь помню, это было в конце апреля, перед вечером чудного, великолепного дня. Я пришел к сиротке. Она была еще грустнее, еще бледнее и только по временам появлялся на щеках болезненный румянец, да ярче загорались дивные глаза, или туманились горючей слезой во время нашего разговора. Передам часть его насколько припомню:

– Ты, Задет, присылала за мной? Чего ты хочешь? Между прочим, чтобы не забыть, скажу, что через несколько дней тебя и всех остальных пленных отправят на Дон.

– О! нет! зачем меня отправлять туда! Мне говорила старушка, что если я буду христианкой, то буду свободна, и меня не пошлют далеко, далеко. Родные меня бросили, так и я не хочу их знать, буду жить здесь, чтобы видеть свои горы… Скажи, Паллон, что нужно делать, чтобы так было?»

– «Надо, как говорила тебе старушка, креститься.

– Так делай же это скорей.

– Хорошо, сейчас я пойду к начальнику линии и скажу ему о твоем желании. Надеюсь, завтра же устроится все, что только будет для тебя к лучшему.

Девушка схватила меня обеими руками за руку и вперила пристальный огненный взор, полный веры и убеждения… Щеки ее пылали; голосом, дрожавшим от сильного волнения, она сказала:

– Са сифась сисох, мох сифась увигар! – т. е. «я тебе верю, верю тебе! О, не обмани меня!»… И слеза скатилась на побледневшую щеку.

– Нет, Задет, я даю тебе слово сделать все, что только может обрадовать тебя. А теперь успокойся… До свиданья, завтра… прощай пока.

Взволнованный неожиданной сценой, я отправился к В-кому и, как видно, с большой энергией и увлечением рассказал ему, о желании красавицы Задет принять христианскую веру.

Он улыбнулся как-то особенно и предоставил мне полное право заняться этим делом. Мне только того и было нужно.

Придти домой, велеть оседлать коня и взять трех конных вестовых – было делом не часов, а минут. Спустя час времени, я был уже в станице Владимирской (Станица Владимирская, в десяти верстах от Лабинской, водворена на месте бывшего Житомирского поста, расстоянием от реки Лабы в пяти верстах, на самом гребне гряды, идущей к Подольскому посту.), у моей кумы, жены станичного начальника, хорунжего Н-ва.