Записки внучки Карла Радека

Солнце поднималось все выше, слепило глаза, отражаясь в солончаках, как в зеркале. Пот мгновенно высыхал, едва выступив. Лицо вскоре покрылось сухой, соленой, саднящей коркой. Солнце жгло. Язык, сухой и шуршавый, казалось, не помещался во рту. Соня уже не понимала, сколько прошла, сколько времени и туда ли она идет. Знала только – если она сейчас не попьет хоть немного воды – она умрет.

Вдруг впереди увидела небольшое озерко, около него торчали какие-то серые остролистные растения, похожие на тростник. Заспешила туда, упала. Поползла. Ткнулась лицом в воду – тухлая, горько-соленая. Сил не осталось. Все. Пришла мысль – вот и хорошо!

Сознание заволокло. Настойчивый нарастающий звук не сразу пробился в меркнущее сознание. Машина! Поползла на шум. Дорога оказалась совсем рядом. По ней ехала машина! Последним усилием выползла на дорогу и потеряла сознание.

Очнулась от ощущения влаги на лице и во рту и оттого, что кто-то звал ее по имени. Она не удивилась, узнав в наклонившемся над ней человеке бывшего шофера своего отца. Ей показалось логичным, что на помощь ей пришел отец.

Когда открыла глаза во второй раз, она уже сидела в машине. Сергей по каплям вливал ей в рот воду. Хотелось пить, еще, еще. Счастье…

Не задумываясь о столь чудесном совпадении, рассказала, куда ей нужно. Сергей ехал в госпиталь, к которому был прикомандирован. Тот находился недалеко от райцентра. Приехали вечером. Все учреждения были закрыты. Сергей поехал дальше, а Соня разыскала дом своих знакомых.

Увидев Сонины ноги, они не впустили ее в комнату, опасаясь заразы, кинули какую-то тряпку, завернувшись в которую, она и проспала всю ночь под порогом.

Утром пошла в больницу. Врач ахнул: «Господи, милая, ты же без ног можешь остаться!»

Промыл раны, наложил повязку с ихтиоловой мазью.

– Останешься в больнице недели на три, а потом, если захочешь, я тебя санитаркой оформлю.

– Да не разрешат.

– Это я на себя беру.

Так и осталась в больнице. Одежда, в которой она явилась, пришла в полную негодность. Ей выдали казенные кальсоны, рубаху, халат, тапки. В этом она и ходила. Своего ничего не было. Впрочем, значения это не имело. За пределы больницы она не выходила. Спала в какой-нибудь палате на свободной койке.

Гэбешники про нее на время забыли. Ноги медленно, но заживали. Один раненый грузин обучил ее бухгалтерии, и это ох, как пригодилось ей впоследствии.

В те далекие времена, «до», ее брат Витольд – экономист по профессии – предлагал ей: «Сонька, давай я тебя бухгалтерии научу – всегда будет кусок хлеба». Она фыркала: «Вот еще! Я буду авиаконструктором!»

В результате бухгалтером она работала всю оставшуюся жизнь. Это время в больнице было, пожалуй, по-своему счастливым. Только постоянно хотелось есть. Иногда голод становился невыносим. Часто санитарки доедали после холерных больных. Главврач страшно ругался: «Дуры, заболеете холерой и умрете!» Но голод был сильнее страха. Никто не заболел.

Врач предложил Соне сдавать кровь для раненых. За это давали дополнительный паек. Согласилась и потом делала это регулярно. Гораздо чаще, чем это допускалось медициной. В одном раненом сониной крови было чуть ли не больше, чем своей. Он все просил, чтобы она пришла к нему – поблагодарить хотел, да она не шла, чего-то стеснялась. В больнице ее любили. И персонал, и больные, и раненые. Приветливая, молоденькая, хорошенькая, не гнушалась никакой работы.

Многие раненые поступали прямо с фронта. Часто завшивленными. Она их обрабатывала тщательно и добросовестно. Добросовестность вообще была в ее характере.

У больницы было свое подсобное хозяйство. Сажали картошку, кое-какие овощи. И даже сеяли рожь. Пахали на верблюдах. Справляться с ними было не просто. Сильные, упрямые. Один из верблюдов невзлюбил главного врача. Стоило тому выйти в хоздвор, верблюд подбегал к нему, стаскивал с головы его шапочку, съедал ее и его же оплевывал зловонной зеленой жвачкой.

Уж как осторожно выходил врач – оглядывал двор – нет ли поблизости того верблюда, – выскакивал неизвестно откуда и все повторялось почти ежедневно.

В ноздри верблюда вставлялся металлический шкворень, и за него цеплялись поводья. Поднять верблюда и заставить его идти можно было, сильно дернув за поводья. Соне по весне приходилось на верблюдах пахать. Верблюды не слушались, часто доводили ее до слез.

Как-то привезли больную девочку-польку – с поезда сняли. Соня ее выхаживала. По-русски девочка не понимала, а Соня свободно говорила по-польски (дома в основном говорили по-польски). Девчушка очень привязалась к Соне, называла «мама Зося». Когда выздоровела, ее забрали в детский дом. Девочка так рыдала, просила: «Мама Зося, не отдавай меня!» Соня долго сама не своя ходила.

В конце осени заболела желтухой. Организм ослабленный, с болезнью не справлялся. Как ни старались врачи, как ни выхаживали медсестры. Стало очевидно – не выживет. Есть она уже ничего не могла.

Старшая медсестра подсела к ней как-то и спрашивает:

– Сонечка, ну что бы ты съела, скажи мне – я приготовлю!